Помолчали.
— Могли бы вы на минуту снять правый ботинок? — спросил Смолин. — Поверьте, это очень важно.
Милоградов поспешно кивнул головой и стал разуваться. Пальцы у него мелко дрожали, и он никак не мог распутать узелок на шнурке. Наконец, кладовщик передал ботинок Смолину.
Капитан оглядел подошву.
В передней ее части, почти у самого носка, блестела кнопка, приставшая к коже. Кнопка, которая и оставила круглый маленький оттиск в следе у водопровода.
— Вы были только у себя в конторке? Никуда не заходили больше? — спросил майор, когда кладовщик обулся.
— К водопроводу ходил еще — руки мыть.
— Хорошо… — разочарованно сказал Каракозов.
Оставшись одни, следователи молча взглянули друг на друга и почти одновременно вздохнули.
— Непонятно, — наконец заговорил капитан. — Он один приходил на базу в воскресенье. Я полагал, будет скрывать это. Тогда мы поймали бы его на следе, на стружках, на очках. Милоградов сам сказал обо всем. Это очень меняет дело.
— А может быть, это вполне объяснимая тактика? Милоградов, конечно, знает, что мы беседовали с охраной. Не решил ли он рассказать только то, что нельзя утаить?
— Сомнительно. Кладовщик никак не мог рассчитывать, что мы найдем, скажем, стружки. А говорить о них в этой ситуации весьма рискованно. — Это немалый повод для подозрений.
Гайда, в течение нескольких часов почти не открывавший рта, взглянул на товарищей и сказал внезапно:
— Все может быть… Все… Два часа, видишь ли… Но почему ж коптящее пламя?
Смолин не успел спросить Михаила Ивановича, что он имеет в виду. В комнату, без стука, вошел возбужденный Можай-Можаровский. Он подергал себя за обвислые обкуренные усы и доложил, сильно окая:
— Только что мне сказали: в воскресенье на базе был Милоградов…
Сообщил он это таким тоном, который в других обстоятельствах мог вызвать улыбку. Он, тон этот, значил: заведующий, разумеется, сожалеет, что тень падает на своего человека, однако весьма рад, что здесь умысел, а не случайность. За преступный умысел других он отвечать не может.
— Милоградов там околачивался… — повторил мысль Можай-Можаровский.
— Вот как? — отозвался Каракозов. — Почему его пропустила охрана?
— Я не о том сейчас, — махнул рукой заведующий. — Он ушел, загорелся бензол…
— Вы помнится, очень лестно… о Милоградове, а? — напомнил Гайда. — Что-нибудь изменилось?..
— Чужая душа — ночь, — хмуро откликнулся Можай-Можаровский. — Посветить надо.
Смолин внимательно взглянул на заведующего, и майору показалось, что желтые плоские глаза Можай-Можаровского стали деревянными. Но вот, где-то в глубине этих бесцветных глаз отразился испуг.
— Посветить надо, — упрямо повторил он.
— Хорошо. Мы постараемся. А какого вы мнения об Евлампии Кузьмиче? Тоже посветить?
— Работник средний, — презрев иронию, отозвался Можай-Можаровский. — Зато смел и с общественной жилкой.
Он обиженно хлопнул дверью, и по коридору загремели его широкие редкие шаги.
На исходе дня в кабинет постучали. У порога вырос человек с узкими глазами, над которыми были прочерчены тонкие, почти прямые брови.
Закурив, Ирушкин стал исподтиха осматривать сыщиков. Смолину показалось, что под внешней маской равнодушия человек этот скрывает сейчас лихорадочную работу ума. Может быть, он хочет выяснить отношение следователей к себе? Узнать, кого они подозревают? И в связи с этим решить, как вести себя?
— В Древнем Риме, кажется, — сказал капитан, стремясь завязать непринужденный разговор, — люди, желая вскрыть суть дела, спрашивали: «Кому выгодно?». В чьих интересах, Евлампий Кузьмич, могла сгореть база?
Ирушкин усмехнулся одними глазами, сказал, сбивая пепел сигареты в ладонь.
— А хоть бы и в моих… кабы я жулик был.
Смолин чуть наклонил голову в знак того, что он, как и все, ценит прямоту и непосредственность Ирушкина, но продолжил сухо и настойчиво:
— Кто мог поджечь склады?
Счетовод покачал головой, будто удивлялся наивной настойчивости этого человека:
— А мне он, того-самого, не доложил…
— Скажите, пожалуйста, — спросил внезапно Смолин. — Нехваток у Милоградова не было? Вы, как счетовод, должны это, вероятно, знать?
Это была, кажется, та фраза, которую ждал Ирушкин. Он облегченно вздохнул, и в его глазах дымно загорелся огонек. Счетовод понял: эти люди подозревают Милоградова. К нему, Ирушкину, они, вероятно, не имеют претензий.
— Не было недостач, — твердо ответил он, но, увидев, что Смолин подвинул к себе бумагу, добавил, — пиши: по май месяц. Не было недостач.
— А позже?
— Ничего больше не скажу. Не знаю.
— Может, по чьей оплошке загорелся огонь? — испытующе спросил Смолин.
— Ерунду бормочешь, — обиделся Ирушкин. — Охрана на базе, того-самого, в образцовом состоянии.
Гайда, молча, усмехнулся: Ирушкин почти дословно повторил слова Можай-Можаровского.
— Вы, кажется, в дружбе с Милоградовым? — спросил Смолин и между бровями капитана залегли морщины.
Конторщик понял тон вопроса и сказал, усмехаясь:
— Чего ты на меня взморщился? Чужая душа — ночь, а у меня глаза, того-самого, в темноте не видят.
Уходя, Ирушкин обернулся к Смолину и добавил:
— Запиши: шабры мы с ним. По соседству и жили.
— Накаркал и ушел, — вслух подумал Смолин, когда Ирушкин удалился, высоко подняв голову. — Кончим на сегодня, пожалуй. Утром придет Белуджев.
Шофер уже сидел на стуле, у кабинета, когда пришли Смолин и Каракозов. Белуджев был хмур и нервно мял потертую кепку, будто выкручивал из нее воду. Вероятно, он плохо провел ночь и теперь был не в своей тарелке.
— Вы не спали, кажется, Кузьма Ильич? — усаживаясь с Белуджевым на диване, поинтересовался Смолин.
— Не спал.
— Отчего же?
— Человек плохо устроен. Семьдесят пять лет живешь, двадцать пять из них спишь. Глупо.
Смолин понял: шофер прямо не хотел отвечать на вопрос.
Заметив, что посетитель смотрит с недоумением, капитан справился:
— Вы хотите о чем-то спросить?
— Одни дураки живут без вопросов. Зачем позвали?
— Нам надо помочь разобраться во всей этой истории, Кузьма Ильич. Одна из версий: поджог базы. Что вы могли бы сказать?
— Кого подозреваете? — впрямую спросил Белуджев.
— Пока никого. Как вы относитесь к Милоградову?
Шофер резко поднялся с дивана, прошелся по кабинету, сказал возбужденно:
— Милоградов не жег базу.
— Факты говорят не в его пользу…
— Факты? Война, как лупа. А я воевал с ним и знаю лучше вас, что он за человек. Милоградов всегда делал все и оставался в тени. Ему не давали наград: незаметный он был и обязательный, как шестерня в моторе. В тылу у него куча детей ревела, он мог бы не лезть в пекло. Убьют — не для одной семьи — и для государства беда…
Несколько раз подряд затянувшись папиросой, Белуджев заключил:
— В первые годы после войны мы носили нашивки за ранения. У Милоградова было семь красных и две золотых. Девять ран за Родину — это факты, а не то, что вы там наскребли на базе…
Несколько минут назад в кабинет почти незаметно вошел Гайда. Он присел у входа и молча прислушивался к разговору. Теперь он приблизился к Белуджеву, внимательно поглядел на него, сказал суховато:
— В воскресенье на базе… один же… Больше ни души…
Белуджев продолжал мять кепку, на скулах у него медленно ходили желваки. Неизвестно к чему он сказал:
— Это верно: дырок много, а вылезть ему некуда.
Потом зло обернулся к Гайде и добавил:
— В будни незаметней и легче жечь.
Гайда внезапно улыбнулся и подтвердил:
— Я тоже так думаю… Да…
Смолин вопросительно посмотрел на следователя, но обратился к Белуджеву:
— А что вы скажете об Евлампии Кузьмиче?
— И этот не жег. Весь день у меня на глазах был.
— Ну, а человек он каков?
Белуджев помолчал, постучал пальцами по коленям, поднял серые сухие глаза на Смолина:
— Гусак. Сердце маленькое, а печенка большая.
— Это как?
— Злой он, вот как. На славу злой. Всегда в его глазах огни тлеют и коптят много. Это беда, когда злой человек славу любит.
— А нам говорили: смел и прям. Да и дружите вы с ним, не так ли?
— Дружу? Слово не то. Сосуществую я с ним. Вот Сергей, тот со всеми в ладу. А я к нему, к Милоградову, тянусь. И вышло: все вместе.
— Так что же он все-таки за человек, Ирушкин?
— Как вам сказать? — после долгой паузы ответил Белуджев. — В старое время такой открыто копил бы деньгу, точил язык о сплетни. Жил бы, где лисой, где волком. Нынче трудно таким. Прямо нельзя, в обход идут. Он и взял такую дорожку к славе: видимость критики.
Белуджев усмехнулся и добавил:
— Критика у нас еще не всегда безопасна. Евлампий знает, потому он за критику без потерь, за критику с визой начальства. Вы вот стенгазетки наши поглядите.
