ясно – почему. И где эта дура Инга? Чего смертельно боится и прячется? Или… Я все чаще ловила себя на мысли о том, что молюсь об Инге: только бы эта засранка была жива. Я остановилась перед забором. Может, не заходить? Может, ну его, этот обед? Как можно сидеть с человеком за одним столом, поедать деликатесы с его великолепных тарелок, пить итальянское вино, гладить его кошек и думать о том, что он – преступник, убийца своего сына, будь этот самый сын хоть трижды дурак и говнюк? Пока я раздумывала, уходить стало поздно, Клавдия увидела меня, надо было сматываться раньше. А мне стало и страшно, и стыдно за свои мысли одновременно.
Конечно, папа не помнил, в какой последовательности разъезжались гости, он был слишком ошеломлен произошедшим, чтобы обращать внимание на что-то еще. И, конечно, он не знал, есть ли у Инги какие-то свои деньги, и если есть, то много ли. Как ответственный мужчина, к тому же более старшего возраста, он не допускал и мысли о том, чтобы у Инги не было чего-то из необходимого ей в быту. Словом, он ее обеспечивал, что мне и так было известно, и не имел ни малейшего понятия о том, имела ли она собственные сбережения. В тот день с кошками я общалась более активно, чем с отцом, и они были мне искренне рады, ибо ощущали, видимо, недостаток внимания. Судья это почувствовал, уловил мое настроение и, когда я довольно быстро засобиралась домой, удерживать не стал. Неужели догадался? Мысли мои читает или как? Уезжала я от отца в еще более мрачном настроении, чем к нему приехала. Осталось только получить отлуп от Сережи, и все. О смерти брата надо перестать думать вообще. Пусть мальчик останется неотмщенным, а убийца безнаказанным – я-то что могу со всем этим сделать? Как повлиять?
Вопреки прогнозам, Сережа согласился с моим предложением запросить вызовы из отцовского дома в искомый вечер и их хронологию. Согласился правда вяло, мне показалось, что без всякой надежды на то, что эта информация может помочь следствию, и предупредил: хочешь, мол, поработать в этом направлении, будешь сопоставлять адреса и имена гостей сама. У меня типа на столь бесперспективную тягомотину времени нет. Я согласилась, и когда появились результаты, я поняла, что Сережа имел в виду. Сопоставление вызовов и адресов заказчиков мне дало только одно: Стас такси не вызывал. Первым заказал машину папин друг, Владислав Евгеньевич Свиридов, следующими – Игорек и Вита. Ни по одному из этих вызовов не было зафиксировано отклонение от маршрута. Сама не зная зачем, я все же сверила адреса, куда ехали эти люди, с тем, где находилось логово Стаса: любой из них мог высадить моего брата по пути своего следования, не отклоняясь от заданного пути движения. И тем, и другим было по дороге. Остальные гости стали вызывать такси уже чуть позже, минут через десять или даже пятнадцать после первых уехавших. Что это мне давало? Ровным счетом ничего. То ли кто-то его подвез, то ли нет, неизвестно. Если и подвез, то что? Мальчика убили не по дороге, не в его квартире, так что Сережа был сто раз прав: не обремененная государственной службой дамочка может тратить свое время на что угодно, но он, следователь, носящий погоны, просто не имеет на это права. Я это время тратила, но решительно не понимала зачем. Вектора движения у меня не было. На более или менее приемлемую версию не имелось даже намека. Что мне давала информация о количестве выехавших из дома машин? Пока я ее запрашивала, видимо, вопрос еще звучал где-то у меня в мозгах, но потом маячок погас. Печально, но я должна была признать этот факт. Я не детектив, не следователь. Я – адвокат, я умею делать только то, чему долгие годы училась и в чем еще более долгие годы практиковалась. Надо прекращать это позорище, эти постыдные потуги на то, чего я никогда не делала. Сережа в былые годы сказал бы мне это без обиняков, теперь не хочет. Боится. Потеряв меня, он так и не нашел свою половинку, и теперь, когда мы снова общаемся, я понимаю почему. Я не знаю, любит ли он меня, но вижу, что ему со мной интересно, у меня он – в своей тарелке, ему есть о чем со мной поговорить, у нас много общих интересов. Иногда этот общий мир бывает обширнее любви. А иногда из-за невысказанного вовремя слова мы считаем, что любви нет. А на самом деле она есть, просто мы почему-то считаем, что сказать о ней – это проявление слабости или зависимости. Причем в физической любви признаться вроде бы легко: тут вроде как организм распоряжается, а не я лично. В любви бесконечной признаться труднее. Думать об этом я сейчас больше не хочу, каковы бы ни были наши с Сережей отношения, мы оба оказались в одном положении: слепые и хромые мышки в темном чулане. Хотя вполне хватило бы и одного – быть просто слепыми.
С каждым днем во мне крепла уверенность в том, что убийство моего брата никогда не будет раскрыто. Мы зашли в тупик, в котором только пыль, хлам, ненужные предметы, тайны, до которых теперь уже никому нет дела. Я не хотела говорить этого, но думаю, что отец и так все понял. Расстроился ли? Сомневаюсь. И я смирилась довольно быстро. Лучше я буду считать себя дурой, которой доверили дело «не по зубам», это вполне можно пережить. Тем более что дело, оказавшееся мне не под силу, вовсе не по моей специальности и в профессиональном смысле никакого унижения мне не сулит. Быть дочерью убийцы куда хуже. Личные раны куда тяжелее и опаснее профессиональных, потому что с ними надо продолжать жить. Короче говоря, мне надоело тыкаться в пыльный угол, я устала ощущать себя безмозглой мышкой в темной кладовке. Ну не получается у неподготовленной девушки стать гениальным сыщиком в один день. Я всего лишь адвокат, я не Ниро Вульф, не Хари Холе, я не выдуманный персонаж, я живой человек. Поэтому если у меня не получается, то не получается. Извините. Тупик так тупик.
Глава 3
Мы похоронили Стаса и стали редко говорить о его смерти. Мне кажется, отец понял, что я молчу не потому, что не хочу ни в чем копаться, а просто потому
