Мамуля перестала со мной разговаривать. И я больше не говорю с собой. Я только повторяю про себя присказку моего детства: «Светлы мои волосы, темны мои глаза, черна моя душа, холоден ствол моего ружья». Я повторяю ее снова и снова.
Если кто-нибудь придет за мной, я не спеша прицелюсь в темноте, я прицелюсь прямо в голову, кто бы это ни был. Одна вспышка — и все.
Я постараюсь его убить сразу, чтобы не тратить зря пуль. Последнюю пущу в себя. И меня найдут тут избавившейся от всех мук. Я буду лежать с открытыми глазами, словно глядя на свою неудавшуюся жизнь, лежать в белом костюме, запятнанном кровью, и буду нежной, чистой, красивой, одним словом, такой, какой я всегда мечтала быть.
Один раз, только один раз я хотела на праздники вырваться из той унылой жизни, которой я жила, и вот все у меня не получилось, потому что у меня вообще ничего не получается. Никогда ничего не получается.
Мы ехали очень быстро, дорогу он знал как свои пять пальцев. Он явно был встревожен и обескуражен разговором с Аваллоном-Два Заката, но в то же время я чувствовала, что он наслаждается тем, что сидит за рулем новой для него машины, и его простодушная детская радость раздражала меня. Он почти все время вел машину на предельной скорости с легкостью и уверенностью профессионала.
Когда мы проезжали через какой-то городок, кажется, через Салон, ему пришлось сбавить скорость, и он, воспользовавшись этим, достал из кармана рубашки сигарету. Он мало разговаривал со мной. Что-то рассказал о своем детстве, о работе, и ни слова — о пальто и вообще обо всей моей истории. Наверное, хотел, чтобы я хоть ненадолго забыла о том, что со мной случилось. Оказывается, он не знает своих родителей, рос в приюте, а когда ему было лет десять, его взяла оттуда крестьянка из деревни неподалеку от Ниццы, и он, говоря о ней, называл ее «моя настоящая мама». Видно было, что он ее боготворит.
— У нее была ферма неподалеку, от Пюже-Тенье. Вы бывали в этих местах? Ох, и здорово мне там жилось! Здорово, черт побери! Когда мне было восемнадцать лет, умер муж мамы, но она все продала, чтобы поставить меня на ноги. Купила мне старенький «рено», и я перевозил минеральную воду в Вальсе. Ну, в нашем деле, чтобы хорошо зарабатывать, приходится крутить баранку днем и ночью. Я с виду балагур, но когда нужно серьезно поработать, то обращаются ко мне. Теперь у меня две машины — «сомюа» и «берлие». На «берлие» возит товар в Германию один мой товарищ по приюту. Он мне как брат, он за меня даст отрезать себе обе руки, и из него не выжмут ни одного слова, которое могло бы повредить мне. Его зовут Баптистен Лавантюр. Ох и парень! Я вам не рассказывал, что мы с ним решили стать миллиардерами? Он считает, так будет легче жить.
Он снова увеличил скорость — спидометр показывал сто миль — и замолчал.
Немного погодя я спросила его:
— Ле Гевен — бретонская фамилия?
— Что вы! Я родился в департаменте Аверон. Меня подобрали, как в «Двух сиротках», на церковной паперти. Ну, надо же было дать мне какое-то имя. Может, из газеты взяли или еще откуда…
— А вы так и не нашли свою родную мать?
— Нет. А я и не искал ее. Да и какое это имеет значение, кто вас родил, кто вас бросил. Все это чепуха.
— А сейчас вы простили ее?
— Кого? Ее? Знаете, я думаю, что у нее тоже не все ладилось, если она бросила своего ребенка. Да и потом — я живу, правда ведь? Она дала мне главное — жизнь. И я доволен, что появился на свет.
Больше мы не разговаривали до самого моста через Дюране. По этому мосту я вчера ехала с Филиппом. Машины здесь двигались в несколько рядов. «Сомюа» ждал нас на обочине, под палящим солнцем. Рекламная Улыбка остановил «тендерберд» за грузовиком, и мы вышли. Маленький Поль дремал в кабине. Он проснулся от шума открываемой дверцы и тут же выпалил, что никогда в жизни им не успеть сегодня взять груз в Пон-Сент-Эспри, а завтра все будет закрыто.
— Ничего, успеем, — возразил Жан. — Сорок столбиков до шести вечера я отмахаю, это при желании можно, а там суну им в лапу, чтобы они немного задержались. Так что не волнуйся, спи себе на здоровье.
Прощаясь со мной на краю шоссе, около «тендерберда», он сказал:
— Я договорился по телефону с одним туристом, который сидел в том бистро в Аваллоне-Два Заката. Он захватит ваше пальто. Он рассчитывал быть в Пон-Сент-Эспри часов в девять или в половине десятого, и я условился встретиться с ним около грузовой автостанции. Если хотите, я, когда погружусь, приеду к вам. Ну, хотя бы в Авиньон, это рядом. Идет?
— А в Париж вы разве не поедете?
— Почему не поеду? Поеду. С Маленьким Полем я договорюсь, он отправится вперед. А сам потом найду какого-нибудь дружка, и мы с ним нагоним Поля. Но, может быть, вам тоскливо будет болтаться здесь до вечера?
Я покачала головой и сказала, что не возражаю. Он назначил мне встречу в Авиньоне, в пивном баре напротив вокзала, в половине одиннадцатого. Уходя, он сунул мне в руки свою клетчатую каскетку. «В залог, чтобы вы не забыли. Вот увидите, все устроится».
Я смотрела, как он шел к своему грузовику. На его спине синело большое пятно от пота, оно резко выделялось на светлом фоне рубашки. Я нагнала его и схватила за руку. Я и сама не знала, что еще хотела ему сказать. Я, как дура, стояла перед ним и молчала. Он покачал головой, и как тогда, на грузовой автостанции в Марселе, приложил свою ладонь к моей шее. На ярком солнце он казался еще смуглее.
— Значит, в половине одиннадцатого, ладно? Знаете, что вам надо бы сделать до этого? Во-первых, пойти в Авиньое к врачу, чтобы вам сменили грязный бинт. А потом сходите в кино, все равно на что, а если останется время — еще в одно. И постарайтесь до моего возвращения ни о чем не думать.
— Почему вы такой? Я хочу сказать, что ведь вы меня не знаете, я отрываю вас от работы, а вы со мной такой милый, вы мне… Почему?
— Вы тоже очень милая, только вы этого не понимаете. И, кроме того, у вас великолепная каскетка.
Я надела ее на голову.
Когда грузовик, исчез из моих глаз где-то вдали, я подняла свою перебинтованную руку и поклялась себе так или иначе, но покончить с этой историей прежде, чем встречусь с Жаном… а потом — пусть бог будет мне свидетелем — я помогу Жану стать миллиардером, ему и его другу Баптистену Лавантюру, даже если для этого мне придется всю мою жизнь работать сверхурочно.
Авиньон.
Солнце все еще светило прямо мне в глаза. Я увидела зубчатые крепостные стены, за ними началась длинная улица, вдоль которой тянулись террасы кафе, а флаги, вывешенные по случаю 14 июля, образовали бесконечный разноцветный туннель. Я тащилась за машинами, которые ехали в два ряда, то и дело останавливаясь, разглядывала разноязыкую толпу на тротуарах — немцы, англичане, американцы — их можно было отличить по виду, загорелые руки и ноги, нейлоновые платья, такие прозрачные, что женщины казались голыми. Приятная тень, когда я проезжала мимо домов, чередовалась с беспощадным солнцем… Где я, Мамуля, куда я попала?
Бульвар Распай выходил на эту же улицу, слева. Пока я поворачивала, машины за мной устроили настоящий концерт. Я забыла название гаража, который назвала по телефону женщина из Аваллона-Два Заката, и запомнила только, что он находится на этом бульваре. Я проехала метров триста, попеременно вглядываясь в обе стороны бульвара. Наконец над воротами, выкрашенными в канареечный цвет, я увидела вывеску: «Венсен-Коти, концессионер «Форда», любые иностранные марки машин». Рядом находилась гостиница «Англетер».
Я остановилась у ворот гаража. Под аркой какой-то мужчина вынимал камеру из покрышки. Он взглянул в мою сторону, увидел «тендерберд» и, когда я вышла из машины, встал, разогнул спину и сказал с сильным южным акцентом:
— Неужели опять поломка? Не может быть!
Я подошла к нему, держа сумку в правой руке, с каскеткой на голове, в мятом костюме, который прилип к моему вспотевшему телу, подошла, стараясь не думать о том, какой у меня жалкий, растерянный вид. Это был человек небольшого роста, в спецовке на застегнутой до самого верха «молнии», с какими-то выцветшими желтыми глазами и густыми светлыми взлохмаченными бровями.
— Вы знаете эту машину?
— Знаю ли я ее? Да она находилась у нас две недели, мы перебрали весь мотор. Я мало машин знаю так же хорошо, как эту, уж поверьте мне. Что ж теперь не ладится?
— Ничего, все в порядке.
— Может, не тянет?
— Нет, тянет. Я хотела спросить… Вы знаете хозяина этой машины?
— Мосье из Вильнева? Не очень. А что?
— Ему нужна копия счета, который вы ему дали. Можно ее получить?
— Ах, вот как! Ему нужна копия. А зачем? Он что, потерял счет? Вот видите, на что приходится тратить время: вместо того, чтобы работать. Пиши и пиши без конца.
Он провел меня через гараж, где работали несколько механиков, в какую-то застекленную клетку. Там сидели две женщины в желтых халатах. Мы все вчетвером принялись просматривать конторскую книгу записей. Со мной они были очень любезны и не выразили мне никакого недоверия. Одна из женщин, брюнетка лет тридцати с высокой белой грудью, которая виднелась в широкий вырез ее халата, поняв по моему произношению, что я парижанка, рассказала, что она пять лет жила в Париже, неподалеку от площади Насьон, но ей там не понравилось, так как парижане какие-то дикари, каждый живет в своей скорлупе. Наконец, мы нашли то, что искали, и я прочитала собственными глазами, что некий Морис Коб оставил «тендерберд» в этом гараже в конце июня, чтобы отремонтировать, бог его знает, какой-то опрокидыватель и коробку передач. Забрал он машину десятого июля вечером, заплатив наличными семьсот двадцать три франка.
