Дортея просит меня ввести код, открывается еще одна дверь, мы спускаемся в более глубокий подвал, более старый, тут никто не взял на себя труд оштукатурить стены: сплошной бетон, а внизу красные кирпичи и камни. Я зажигаю налобный фонарик. У Дортеи свой маленький фонарик — металлическая антикварная вещь с тех времен, когда электромеханика фонариков была еще молодой и невинной. Электричество в нем вырабатывается динамо-машинкой, которую она приводит в действие, ритмично нажимая на ручку. Звучит это словно тихий, протяжный эротический стон механизма. Мы упираемся еще в одну дверь. Дортея резко останавливается.
— Дальше я с вами не пойду. Мне надо обратно домой, к Ингеману.
Я открываю дверь, она указывает пальцем в туннель.
— Через семьдесят пять метров вы пройдете мимо экспозиции. Туннель за ней продолжается. Впереди, через сто пятьдесят метров по левую руку будут три ступеньки вверх и дверь. Код тот же. Если вас поймают, это минимум три года тюрьмы. В этом случае мы с Ингеманом позаботимся о Тит и Харальде.
Я хочу ей что-то сказать. Как-то поблагодарить, объяснить, что на самом деле только тогда по-настоящему узнаешь соседей, когда они помогли тебе совершить взлом, за который можно получить минимум три года. У меня ничего не получается. Она щурится.
— Сюзан. Твоя беда в том, что ты никак не можешь поверить, что нравишься людям.
Она поворачивается и уходит.
Лабан хочет что-то сказать. Я качаю головой. Тема исчерпана.
Мы входим в дверь и проходим мимо экспозиции. Я была здесь в детстве, в День достопримечательностей. Если нас водила Дортея, то я этого не помню. Помню я только мрачную атмосферу над остатками старого Копенгагена. Может, настоящее и не слишком оптимистично. Но прошлое было еще хуже. Эти каменные фундаменты ничего не говорят мне ни об уюте, ни о романтике в веселом Средневековье. Они нашептывают о темницах, насилии и такой средней продолжительности жизни, что окажись я там, меня бы уже пять лет не было в живых. И еще о кулинарии, верхом которой была соленая селедка и ячменная каша.
Рядом с туалетами возле выставки имеется дверь, которая открывается тем же кодом, за ней — лестница, дальше начинаются инженерные ходы. Тут уже приходится идти, прижавшись к стене, посреди туннеля — огромные вентиляционные трубы, а также трубы центрального отопления и пучки кабелей, в открытых коробах из нержавеющей стали.
Я считаю шаги. Через сто двадцать пять метров мы видим ступеньки и дверь.
Это не просто дверь. Это стальная пластина без ручки и замка. Дверной проем закрыт.
Мы проходим пятьдесят метров вперед, а потом пятьдесят метров назад. Других входов нет.
Лабан стучит по пластине. Звук похож на звук железнодорожного рельса.
— Комната за дверью оборудована датчиками, — говорю я. — Там наблюдение. Прибегут охранники.
— И возьмут нас тут с поличным, — шепчет Лабан.
— И припишут обвинение в терроризме. Посадят на десять лет, а не на три. Когда мы выйдем, близнецам будет по двадцать семь.
— Сдадимся?
— И явимся с повинной, — говорю я.
Я вставляю острый конец лома между стальной пластиной и кирпичами, Лабан берется за него, и мы тянем. Пластина вырывается из своих гнезд и с жутким грохотом падает перед нами.
Она действительно подключена к сигнализации, сигнализация находится внутри двери, мигает красная лампочка, включается сирена.
Сигнализация и сирена спрятаны в коробке, которая, очевидно, сделана из закаленной стали. Я поднимаю лом как топор и изо всех сил ударяю по ней.
Она трескается, красный свет гаснет, и сирена умолкает.
Мы ждем в тишине. Сирен, охранников и засады в темноте. Ничего не происходит. В глубине за дверным проемом темно и тихо, как в могиле.
Мы переступаем порог.
Очевидно, что этот коридор или туннель был расширен: помещение длинное и узкое, примерно четыре на семнадцать метров, а над головой — высокие, оштукатуренные кирпичные своды.
Семьдесят квадратных метров — это немного. Но все помещение забито компактно уложенными документами. Стены заставлены высокими стеллажами от пола до потолка, между ними не больше полуметра, и на полках практически нет свободных мест. Воздух тяжелый, в горле першит. Бумага и, видимо, кондиционер забрали всю влагу.
Мы ничего друг другу не говорим, но знаем, что каждый из нас думает: мы не подумали о том, как искать одну единственную бумагу в этой бесконечности. Мы проходим вдоль полок. Папки, ящики и корешки книг пронумерованы по какой-то десятичной системе, вероятно используемой только в Государственном архиве. За моей спиной секция стеллажей с продолговатыми, шестиугольными коробками из синего пластика, закрытыми на застежки, должно быть, это капсулы для хранения требующих особого обращения документов. На них также нет никаких надписей, кроме шестизначного номера.
Я в отчаянии. Подумываю о том, не начать ли вскрывать капсулы с одного конца ломом, пытаюсь понять, сколько их тут всего — по крайней мере три секции заполнены, семнадцать на десять метров, семь капсул на погонный метр, то есть не меньше трех тысяч капсул, это нереально.
Мы идем вдоль стены. Натыкаемся на конторку, на ней стоит монитор. Я включаю компьютер, мгновенно появляется изображение, меня просят ввести пароль.
Я достаю мобильный телефон, Лабан молчит, я звоню Тит. Не знаю, сможет ли сигнал пробиться сквозь одиннадцать метров грунта и бетона.
Она отвечает сразу.
— Тит! Код! Для уровней безопасности Фолькетинга.
— Зачем он тебе, это какие-то цифры, они где-то тут у меня под рукой, где вы с отцом?
Потом она называет цифры.
— Мы купили шесть уток, мама. Экологических. Что в них надо положить? Кроме яблок и чернослива?
У меня начинает кружиться голова.
— Тротил, — говорю я. — Кроме яблок и чернослива положи тротил.
— Это что, из заморозки?
— Да, — отвечаю я. — И попробуй еще раздобыть детонаторы.
— Мама, последнее я не расслышала. И где ты говоришь, вы находитесь?
Я отключаюсь.
Набираю первую комбинацию цифр. На экране появляется сообщение: «Счастливого Рождества и добро пожаловать в филиал Государственного архива». Вторая комбинация. Третья. «Комиссия будущего». На экране появляется номер. И карта архива, где указано место капсулы.
Она лежит в самом низу, на последнем метре стеллажей, дальше всего от входа.
Мы сразу же ее находим. Стаскиваем на пол. Она тяжелая, словно свинцовая.
На ней кодовый замок. Я вставляю кончик лома в капсулу и нажимаю. Капсула открывается.
В эту минуту загорается свет.
Входная дверь начинает открываться. Я выключаю налобный фонарик.
Тут включается Лабан. Он кивает на полку, с которой мы вытащили капсулу, там свободна парочка метров. Я забираюсь на полку.
При обычных обстоятельствах Лабан не стал бы раздавать приказы. Да и я не стала бы их выполнять.
Но Лабан еще и дирижер. В этом качестве он обладает авторитетом, нисколько не заметным при его манере держаться, которую его поклонники называют неуклюжей и несколько легкомысленной, а я называю ее способностью обманывать мир, проявляя излишнюю скромность, пока он не почувствует себя настолько уверенно, что людям уже слишком поздно спасаться бегством.
Он выпрямляется и идет к открытой двери.
В помещение входит женщина, элегантная и уверенная в себе, и поэтому я сразу понимаю, что она — главный библиотекарь Фолькетинга. Сразу за ней следует мужчина, которого я вроде бы знаю, но при этом мы никогда не встречались. Я тут же понимаю это противоречивое чувство: это Фальк-Хансен, министр иностранных дел. Люди, интервью с которыми вы видели в телевизоре и в интернете множество раз, обычно вызывают у вас подобное чувство. И возникает вот такое изумление, когда вы вдруг видите их вживую.
Они с женщиной отступают в сторону, и в помещение заходит группа из десяти-двенадцати человек. Впереди три китайца.
Я узнаю несколько лиц, с точно таким же странным чувством, как и в случае Фальк-Хансена. Это члены правительств. Из Европы. Из Азии.
