Ознакомительная версия.
Антон ничего не ответил. Он резко сорвал со спинки стула свой пиджак и выскочил в коридор. Громко хлопнула дверь.
Прохладный ночной воздух остудил разгоряченную кожу Антона, он начал понемногу успокаиваться. Зачем он вообще открыл рот? Господи, он же пришел, чтобы помочь Юрке, чтобы облегчить его боль, а вместо этого выплеснул на него все, что скопилось за долгие годы его безответной любви к Алене. Разве Юра виноват, что она выбрала его? Разве он виноват в ее болезни, в смерти?
Внезапно Антон остановился как вкопанный. В этом-то и дело. Наверное, он сам не верит в невиновность Юрия. Его алиби – курам на смех. Или дело не в этом? Может, Антон оплакивает не уход Алены, а гибель своей любви, пронесенной через долгие годы? Он так давно привык любить ее, что перемены, произошедшие с ней, застали его врасплох. Антон привык видеть в Алене ангела, но она изменилась. Или вообще никогда не была ангелом? И один он оставался вовсе не потому, что Юра отнял у него девушку, а из-за того, что ему не хотелось вновь оказаться отвергнутым? Антону было удобно считать, что в его одиночестве виноват кто-то еще. Он все время находился рядом с Юрой, помогал ему, вызволял из неприятностей, врачевал его раны, а сам упивался чувством собственного благородства. Но разве Юрий мог оценить такое благородство, если до сегодняшнего дня понятия не имел о чувствах Антона?
…Ему не хотелось идти домой. Не хотелось, потому что он точно знал, чего ждать. Так случалось каждый раз, когда мальчику не удавалось соответствовать строгим требованиям, которые предъявляли к нему дома. Он старался из всех сил, но просто не знал, как сделать так, чтобы мама была довольна. Вот и сегодня портфель казался ему неподъемно тяжелым, ноги сами не шли, а дневник с тройкой за контрольную по математике оттягивал плечи.
Войдя в квартиру, мальчик задержался у двери дольше, чем положено. Он прекрасно знал, что уловка не спасет его от сурового выговора. Может быть, он еще надеялся оттянуть момент наказания, ждал, что в эти несколько мгновений произойдет чудо? Но чудо, как всегда, не произошло. Первое, что он увидел в гостиной, была прямая, как шест, спина Юлии Андроновны. Ее худощавая фигура безупречных пропорций, затянутая в серое трикотажное платье, возвышалась перед ним.
– Почему ты опоздал? – бесцветным голосом спросила она.
Мальчик молчал, опустив голову. В руках он теребил злополучный дневник.
– Чего ты так расстраиваешься? – удивился Антон, увидев выражение ужаса, появившееся на лице друга во время объявления результатов контрольной. – Это же не двойка, а тройка – вполне приличная оценка.
Но что он, Антон, понимал? Его не ждала дома мать с вечно недовольным выражением на прекрасном лице, которое красовалось на афишах по всему городу. На этих афишах она улыбалась всем – только не ему, своему сыну. Для него у Юлии Андроновны не находилось улыбки. Даже когда он добивался успехов, она лишь удовлетворенно кивала и повторяла: «Конечно, разве может быть по-другому? Ты ведь мой сын!» Но стоило ему совершить ошибку, как эта короткая формула звучала иначе: «Чего еще можно ожидать от сына такого отца?»
– Почему ты опоздал? – повторила мать и, не дождавшись ответа, добавила: – Подойди.
Мальчик повиновался. Он привык слушаться эту женщину, которая делала все для того, чтобы он не чувствовал себя «безотцовщиной», – во всяком случае, она не уставала ему об этом напоминать, как и ее многочисленные подруги. Когда они приходили в гости, а случалось это не реже пяти вечеров в неделю, Юлия Андроновна, демонстрируя им своего отпрыска, одетого в парадный костюм, вопрошала с нескрываемой гордостью:
– Разве он не моя плоть и кровь? Посмотрите на эти глаза, на эти волосы – разве есть в нем хоть что-то от моего бывшего?
– Ничегошеньки нет, – наперебой соглашались женщины. – Он Димитриади, только твой сынок, Юленька! Мальчику так повезло, ведь у него такая мать!
Они и в самом деле имели право так думать. Юра ни в чем не нуждался. Он был сыт, одет лучше многих в классе и посещал множество секций и кружков. Вот только заботилась об этом не Юлия Андроновна, а их домработница Елена Степановна Свирская, когда-то служившая в том же театре, что и мать. Приятели Юры завидовали ему, ведь его мать – известная актриса, признанная красавица и светская львица. Она любила демонстрировать материнскую любовь, подкатывая к школе на шикарной машине аккурат к концу занятий. Юра ненавидел эти «наезды» и каждый раз выходил на крыльцо с замиранием сердца. Ему было стыдно до колик проходить мимо друзей, глазеющих на Юлию Димитриади во плоти, когда та с широкой улыбкой, как на афише, поджидала любимого сына у ворот школы. Она трепала его по волосам, как только мальчик подходил – только на людях. Когда они с матерью оставались наедине, она ни разу не сделала ничего подобного.
Подойдя к матери, Юра протянул ей дневник. Его рука подрагивала – не от страха, а от нервного напряжения. Юлия Андроновна ни за что не унизилась бы до рукоприкладства. Еще она никогда не повышала голос, считая это ниже собственного достоинства. Но ее взгляд мог становиться ледяным, когда Юлия Андроновна испытывала недовольство. Ее лицо, лицо профессиональной актрисы, умело выражать такое презрение, от которого хотелось сгореть от стыда и позора. Именно это выражение появилось на ее лице, когда мать открыла дневник на нужной странице. Юра Димитриади, сын Юлии Димитриади, не мог получать тройки за контрольные. Он не мог плохо учиться, не имел права плакать из-за своих маленьких бед. Он, Юра, должен был всегда и во всем быть первым, лучшим, как его знаменитая мать. Если же он совершал ошибку, его следовало наказывать. Не физически – ни в коем случае, но так, чтобы, провинившись в следующий раз, он боялся показаться ей на глаза.
Юлия Андроновна закрыла дневник, отложила его в сторону и медленно поднялась. Она не глядела на сына – сегодня он этого не заслужил. Юра тихо вздохнул. Он знал, что последует дальше. Мать лишит его своего общества на пару дней, если не больше. Она не станет с ним разговаривать, будет игнорировать его присутствие, словно сына вообще не существует. Затем все вернется на круги своя – но лишь тогда, когда Юра разобьется в лепешку, чтобы Юлия Андроновна вернула ему свое расположение. А сделает она это только в том случае, если сын снова заставит им гордиться.
Прежде чем войти, Егор постучал в дверь кабинета.
– Давай-давай, – услышал он голос Курепова.
Майор сидел перед телевизором. Рядом стояла чашка с недопитым чаем в металлическом подстаканнике – такие подают в поездах дальнего следования. На столе лежали две стопки компакт-дисков.
– Присоединяйся к просмотру, – пригласил Павел Иванович.
– А что смотрим? – поинтересовался Огибин. Он вгляделся в экран, но не увидел ничего, кроме длинного коридора.
– Очень интересное кино – записи с камеры наблюдения в больнице, где лежала Елена Димитриади.
– Надеетесь увидеть там убийцу?
– Если убийца был, мы должны его обнаружить именно здесь, – загадочно ответил майор.
– Вы продолжаете считать, что Алена сама себя того? – удивился Егор. – Даже после отчета медэкспертов?
– А о чем, собственно, говорится в отчете? – пожал плечами Курепов. – Разве там написано, что Елену убили? В ее желудке обнаружены барбитураты – и только.
– Да, но в желудке их недостаточно для того, чтобы умереть, всего несколько таблеток, – возразил Огибин. – А вот в ее крови дозировка значительно превышает допустимую. Значит, кто-то ввел ей смертельную дозу снотворного.
Майор неопределенно пожал плечами.
– Ладно, – вздохнул он. – Я хочу, чтобы ты внимательно посмотрел запись. Ничего интересного не замечаешь?
Майор вытащил из DVD-проигрывателя один диск и вставил другой. Егор снова уставился на экран. По прошествии нескольких минут майор нетерпеливо сказал:
– Все, уже прошло!
– Что прошло? – переспросил лейтенант. – Я ничего не видел – только коридор.
– Очень плохо, Егор, – покачал головой Курепов. – Очень плохо. Учишь вас, молодежь, учишь…
Майор вновь вставил предыдущий диск, и некоторое время лейтенант снова вглядывался в пустой коридор.
– Да ты вот сюда посмотри. – Он ткнул пальцем в правый нижний угол экрана, где значилось время. – Гляди. Вот что мы имеем в десять часов. А теперь… – И Курепов вновь повторил манипуляцию с выемкой диска и вставлением нового.
– Час двадцать восемь! – сообразив наконец, воскликнул Егор. – Где больше трех часов времени? Того времени, в которое, если верить экспертам, умерла Димитриади?
– Дошло все-таки! Смотри, все диски пронумерованы. Первый, что мы смотрели, значится под номером двести шестьдесят семь, а второй – двести шестьдесят восемь. Значит, раз первый заканчивается в десять с копейками, то второй должен начинаться примерно в то же время. А он начинается через три часа. О чем это говорит?
Ознакомительная версия.
