Ознакомительная версия.
Увы, возразить на это мне было нечего.
– На этом мы, пожалуй, и расстанемся, Вера. Каждый займется своим делом. Вы отправитесь разыскивать людей, когда-либо знавших Владика Липатова, а я…
– А вы?
Она помолчала.
– Сегодня полнолуние. Это лучшее время для того, чтобы изучить натальные карты всех героев нашей истории. Именно это я и намерена предпринять…
* * *
Владислав Игоревич Липатов, родившийся 28 ноября 1987 года – так полностью звали молодого человека с неистребимой тягой к богатым любовницам, – родился и жил, я имею в виду, был прописан, на Люсиновской улице. Это меня поразило: Люсиновская улица, та самая, где до недавнего времени проживала моя подруга Люська, вместе с пока еще верным ей мужем и дочерью Лерой!
Наконец-то круг начал сужаться! В этом совпадении определенно что-то было!
Приближаясь к знакомому мне с молодости дому (во времена студенчества мне случалось забегать сюда за Люськой, пока мы обе не вышли замуж и наши дороги не разошлись), я точно знала, что у меня не будет недостатка в охотниках рассказать, что же такое представлял собой наш Владик. Дело в том, что именно на этой улице у меня сохранилось немало знакомых.
Поэтому я не буду затягивать свой рассказ подробным описанием того, как я нашла этих знакомых, как они охали, удивляясь тому, как я изменилась, как упорно усаживали меня за стол и почти насильно поили чаем с вареньем. Я была очень тронута приемом, который мне оказывали люди, не видевшие меня добрых десять-пятнадцать лет.
Но самое интересное, что, когда я называла фамилию Липатова и намекала, что хотела бы узнать о нем побольше, все как один понимающе кивали головами.
– Это из-за твоей подруги? Из-за Людмилы? – спрашивали меня сочувствующе.
– Да, наделал им парень зла… Поэтому и квартиру пришлось сменить…
Сменить квартиру! Из-за Владика Липатова! Это была новость. До сих пор считалось, что Люська и ее семья переехали в Митино потому, что якобы захотели жить в лучших условиях и в зеленой зоне…
И вот я узнала такую историю.
С самого раннего детства Владик Липатов обладал редким даром отрицательного обаяния. Он до такой степени не пытался скрыть или хоть как-то замаскировать свой стопроцентный эгоцентризм, что людей, имевших дело с Владиком, такое поведение молодого человека сначала обескураживало, затем злило, а потом, совершенно неожиданно, повергало в умиление. И ему все прощалось… Почему? Ответа на этот вопрос никто не знал.
Может быть, все дело было в совершенно искренней и потому нерушимой уверенности Владика в том, что весь этот мир, вся вот эта круглая голубая планета, с ее морями-океанами, горами-холмами и лесами-полями, создана исключительно для него. В детстве он думал, что если он, Владик, неожиданно умрет (конечно, этого не должно было случиться, ни за что не должно! – но все-таки «если»), то все кругом тотчас же должно исчезнуть: солнце, улицы, Москва, земной шар, Вселенная…
– Ничего не останется! – уверял он свою соседку по песочнице Леру, некрасивую девочку с узким болезненным лицом. Владик никогда не стал бы дружить с такой, если бы не ее замечательный наборчик с лопаточками, резными стаканчиками и формочками для песка – у него самого такого не было, что Владика немало возмущало.
– Ничего не останется, если я умру! – говорил он, ковыряясь в песочнице Лериной лопаточкой с ромашками на рукоятке. – Ни одного человека! Поняла?
– А я? – потрясенно спрашивала Лера.
– И тебя не будет.
– А мама?
– И мамы!
– А… а Муся? – указывала Лера на дворовую кошку, с независимым видом пересекавшую залитый августовским солнцем двор.
– И Муська исчезнет! – уверенно говорил Владик вслед презрительно поднятому Муськиному хвосту. – Зачем Муська? – пояснял он. – Пока я жив, она и нужна, а умру – и ее не станет. Никого не станет. Зачем же им всем жить, раз меня не будет?!
Некрасивая Лера долго молчала, утирая нос тоненькой, не толще мышиного хвостика, косичкой с вялым бантиком на конце, и взирала на Владика с немым восторгом.
Он не мог не вызывать восхищения, этот мальчик с мягкими, слегка вьющимися черными волосами и большими бархатными глазами на здоровом румяном лице. Мама Владика, известная на всю Люсиновскую улицу и в ее окрестностях портниха, заработанные ночными бдениями за швейной машинкой деньги тратила большей частью на сына. Причем одевали Владика исключительно в заграничные, купленные у спекулянтов костюмчики: начиная с пятилетнего возраста, в гардеробе этого мальчика не было вещи, изготовленной где-нибудь ближе Парижа. «Херувимчик!» – ахала мать, глядя на мальчика, словно живьем сошедшего с рекламной картинки. И, считая свое мастерство портнихи недостаточно высоким, чтобы самолично обшивать эдакого ангелочка, она могла обегать всю Москву в поисках матросского костюмчика, которым «заболевал» сын, увидев такой на каком-нибудь мальчике по телевизору.
– Владик! А вот сейчас там, ну во-он там, – Лера неопределенно махала рукой куда-то себе за спину, – там, ну, где улицы, проспекты, магазины… «Детский мир»… и еще кино… и люди… Это все, они все, что ли, тоже для тебя? Для одного, что ли, тебя?
– Для меня, – кивал Владик, поворачиваясь к Лере спиной и продолжая усиленно работать лопаточкой. – Только из всех там сейчас никого нет. Ни людей, ни магазинов. И «Детского мира».
– А… А… А где же они?
– Да нигде. «Где»! Нету.
– Ка-ак?! – выдыхала Лера и от ужаса засовывала в рот косичку.
– Так. Если вот я сейчас пойду и зайду вон за угол, все это сейчас же появится. И люди, и кино, и все-все-все. А пока меня нет, и их нет. А уйду – и все исчезнет. И так все время, поняла?
Этот примечательный разговор, состоявшийся в детской песочнице во дворе одного из домов на Люсиновской улице более пятнадцати лет тому назад, можно назвать знаковым для всей жизни Владика.
Потому что в отличие от большинства пятилетних мальчиков, которые, вырастая, в девяноста девяти случаях из ста забывают о собственных нелепых младенческих фантазиях, Владик умудрился пронести стройность им же самим изобретенной философской системы «Я здесь – и все здесь, я умру – и ничего не будет» через всю жизнь. И ни разу не получил за нее по физиономии или даже по шее. Люди смеялись, удивлялись, некоторые улыбались презрительно – но в конечном счете Владик всегда получал все, что просил. Или хотел.
* * *
Все изменилось через десять лет, когда мальчику только-только исполнилось шестнадцать.
Хотя, наверное, перемены начались гораздо раньше. Если бы Владик в ту пору был чуть меньше занят вопросом, почему самая интересная девочка в классе, отличница Оля Федоркина, продолжает водить компанию с прыщавым первокурсником пединститута, упорно не замечая его, Владиковой, красоты, наверняка он обнаружил бы, что его мать становится какой-то загадочной. Сорокапятилетняя женщина, родившая сына на исходе третьего десятка, что называется, от проезжего молодца, только ради того, чтобы слышать в своей одинокой квартире дыхание родного существа, вдруг стала вести себя так, словно она имеет право на свою, независимую от Владика, личную жизнь.
Галина Семеновна начала исчезать по вечерам, а в те дни, когда оставалась дома, подолгу смотреть в кухонное окно, выходившее во двор. От каждого телефонного звонка она заливалась густым багровым румянцем и бросала на сына испуганный, даже несколько затравленный взгляд. Но этих перемен мальчик не увидел, как не увидел и того, как на материной полочке в ванной комнате вдруг выросла батарея кремов и лосьонов для лица, а сама мать сменила привычный перманент на модную стрижку и впервые за свои сорок пять лет сделала маникюр. Все это, вместе взятое, омолодили Галину Семеновну лет на десять, но Владик этого упорно не замечал. Не видел он и сияющих, но одновременно и виноватых материных глаз. Или не хотел видеть?
– Убери руки… За совращение несовершеннолетних знаешь что дают? – насмешливо сказала в один прекрасный день Оля Федоркина, когда Владик вздумал было прижать ее в темноте школьной раздевалки. – Вместо института будешь лет пять зубной щеткой парашу чистить! Или не боишься? Думаешь, папаша отмажет?
– Чей папаша? – ошалел Владик.
– Твой – чей! Или ты не хочешь «папочкой» его называть? Останетесь в официальных отношениях?
– Да с кем… в официальных?
– С участковым! Плотниковым! Папочкой твоим… будущим!
– Ты что… дура?! – вырвалось у Владика. Вообще-то он девочкам никогда не грубил. Да и мальчикам тоже – Владик не любил конфликтов.
– Сам дурак. Пусти!!! – Федоркина оттолкнула его руку и, сдунув с потного, но все равно очень хорошенького личика нависшую челку, сдернула с железного крючка расшитую по последней молодежной моде куртку.
Одежду девушка натягивала на себя неторопливо, с грациозной медлительностью, как настоящая красивая женщина, давая зрителям – пусть в данном случае этими зрителями был только Владик в единственном числе – возможность рассмотреть себя как следует, со всех сторон. Впрочем, в очередной раз кинув нарочито-рассеянный взгляд на горе-кавалера, который как будто совершенно потерял к однокласснице интерес и стоял у стены, насупившись и хмуро глядя в совершенно противоположную сторону, Оля пожалела его:
Ознакомительная версия.
