– Представь себе, – ответила графиня, – Настя, вы можете идти, – отпустила она горничную и продолжала: – Случилось неожиданное… Сюда едет московский Нейгоф… судя по числам, он выезжает завтра, стало быть, послезавтра будет здесь.
– Все естественно, – возразил Куделинский, – он хочет явиться сюда к девятому дню, чтобы помолиться на могиле племянника… Это когда же будет? – он задумался. – Фью, – просвистел он и нервно засмеялся, – ведь девятый-то день приходится как раз накануне последнего дня недели, выпрошенной мной у господина Кобылкина… Вот совпадение-то! И что двинуло эту московскую развалюху? Ведь он станет свидетелем всех предполагаемых событий… При нем придется заваривать новую кашу. Не совсем это удобно… Э, да черт бы все побрал!…
– Станислав, – остановила его Софья, – ты становишься невоздержан и груб!
– Как и полагается будущему каторжнику, – засмеялся Куделинский.
– Ты забываешь, что я могу и не принять твоей… жертвы…
– Примешь, голубушка моя, волей-неволей примешь! Вспомни, что говорил Марич: «ярославские крендели» – неподходящие браслеты для твоих ручек, а каторжная тюрьма – неподходящие чертоги для твоей головки, увенчанной графской короной.
– Добытой путем преступления, – заметила Софья.
– Все равно, каким путем… Что добыто, то наше. Софья, Софья! Зачем я люблю тебя!… Ты как-то оскорбила меня, бросила упрек, будто я люблю тебя только потому, что рассчитываю через тебя добиться богатства.
– Ты сам говорил мне об этом, – ответила Софья. – Помнишь, в тот ужасный вечер?…
– Ох, как я проклинал себя за эту фразу!… Она стала между нами, она, а не Нейгоф.
– Правда, – согласилась молодая женщина.
– А между тем ты для меня дороже всего… Я на преступления шел ради тебя, на страдания иду ради тебя…
Он попробовал привлечь к себе Софью.
– Не надо, – уклонилась та от объятий.
– Ненавидишь меня?! – воскликнул Куделинский.
– Нет, но только что похоронили Нейгофа.
– Опять этот проклятый босяк! – схватился за голову Станислав. – Как я ненавижу его даже теперь, когда он перестал существовать… Софья, – со страстным порывом схватил он за руку графиню, – долго ты будешь мучить меня? Поцелуй!
Софья сделала движение к Куделинскому, но словно что-то отшатнуло ее от него.
– Не могу, – закрывая лицо руками, чуть слышно проговорила она, – не могу… после… Пусть пройдет время… Он, граф, как живой, стоит у меня перед глазами… Не могу… Прости, Стася!
– Да, да, я понимаю твое душевное состояние… Понимаю… – в голосе Станислава задрожали слезы. – Что делать… Спасибо тебе, Соня, что ты не лицемеришь, уже это – ручательство за то, что и в будущем, в моем будущем, – подчеркнул он, – ты не будешь моим врагом… Позволь мне оставить тебя.
– Куда ты? – встревожилась Софья.
– Мне нужно разыскать Марича… Он знает о том, что я задумал. Лучше, если этот московский граф застанет дело в разгаре, когда приедет… Не бойся, голубка моя, не страшись, я отведу от тебя удар… Ты будешь счастлива. Графская корона так идет твоей дивной головке, что было бы жаль, если бы ты лишилась этого украшения… Ну, иду… Дорогу! Все прочь с нее… каторжник идет! Софья, Соня, прости, прощай!
Софья Карловна рыдала в своем кресле. Она не сделала ни одного движения, несмотря на то, что глаза Куделинского выражали страстное желание хотя бы на одно мгновение уловить в ней искорки сочувствия, ласки, привета.
– Марич скажет тебе, как ты должна будешь вести себя, – сказал Станислав, и вдруг из его груди вырвался отчаянный крик: – Прости, прощай!
Софья подняла голову, качнулась вперед, но Куделинский был уже за порогом гостиной.
– Не могу, не могу! – простонала Софья и вновь зарыдала.
– Ваше сиятельство, родная вы моя! – засуетилась около графини Настя, прибежавшая на громкие рыдания своей госпожи. – Да успокойтесь же вы… Ан дело какое… как расстроили-то вас!
– Где он, где Станислав? – крикнула Софья.
– Ушли господин Куделинский-то, ушли…
– Бегите, Настя, бегите скорее, догоните его, верните, скажите ему… – вырывались из уст графини слова. – Нет, ничего не говорите… не надо! Останьтесь, Настя, никуда не ходите… ничего не нужно… О-о, как тяжело, как невыносимо тяжело!…
Софья вздрагивала от душивших ее рыданий. Наконец вырвалось наружу все то, что так долго таила в себе молодая женщина. Как ни были крепки ее нервы, но все-таки это были нервы женщины. В течение месяцев нарастали отчаяние, страх перед роковым будущим; все это сдерживалось, и вот, наконец, последовал взрыв…
Однако воля этой женщины была еще сильна.
– Настя, кто там? – сразу подавила она рыдания, услыхав брякнувший звонок.
– Сейчас, ваше сиятельство, – отозвалась та.
Настя побежала отворять.
– Марич! – узнала по голосу Софья и кинулась ему навстречу.
– Я, я, барынька! – весело воскликнул Владимир Васильевич, снимая пальто и входя в гостиную. – Да что это? На вас личика нет? Глазки опухли! Вы плакали? О чем это?
– После об этом… Вы разве Станислава не видели?
– Когда?
– Теперь, вот сейчас… Он должен был к вам пойти.
– Ко мне? Конечно, не найдет меня дома… Физический закон не изменен… Но что с вами, моя прелестная вдовушка? Кажется, все благополучно… С похоронами нехорошо вышло… Следовало бы вам хоть до кладбища проводить.
– Ах, это что! – раздраженно мотнула головой молодая женщина. – Вы слушайте, слушайте только, что произошло.
Улыбающаяся физиономия Марича стала серьезной. Он присел в кресло против Софьи и внимательно слушал, пока она передавала ему все, что сообщил ей Куделинский.
– Да, это серьезно, – сказал он, когда графиня замолчала, – очень серьезно… И все этот негодяй Куделинский!… Каторгой тут очень попахивает… Кобылкин, Коноплянкин, какой-то Козелок, потом Квель – все против нас… Фу-ты! Со всех сторон. Да нет! Это не они вовсе… Что они? Жалкие люди! Это – всемогущая судьба!
– Станислав говорил, что нашел выход, – робко сказала Софья. – Он примет вину на себя и таким образом…
– Верьте вы ему!… Комедиантишка подлый, актеришка… Ведь он и мне говорил то же; я сам восхитился, было, его самоотверженностью… Еще бы! Красиво-то как! «Я, – говорит, – спасу всех; приду и скажу: „Вот я – тот самый, который… Берите меня, заковывайте в кандалы, ведите на страдания!“ Красиво, что и говорить, а на самом деле вся эта красота, все это самопожертвование плевка не стоят.
– Как, неужели он лгал?! – воскликнула Софья.
– И лгал, и лжет! Он хочет написать свое признание, послать его прокурору, а сам намерен скрыться. Вот вам истинная сущность его самопожертвования… Он сам мне про это говорил, планы разные строил, как и что… К вам же за деньгами придет, потому что он только одними надеждами богат, да и то надеждами на то, что вы, наивная бабеночка, будете на него работать, свою шейку под удары подставлять, а он, как это нейгофское наследство попадет в ваши лапки, панствовать будет, жизнью наслаждаться… Так нет же, не бывать этому! Хочет – пусть идет и сам себя выдает, всю вину на себя принимает… а нет…
Марич оборвал на полуслове.
– Что нет, Марич? – вздрогнула Софья.
– Худая трава из воза вон! – отрывисто договорил он.
– Марич! – воскликнула молодая женщина. – Что вы задумали? Мне страшно… Что? Скажите!
– Ничего, – отрезал тот. – Говорю только, что ваш Станислав – подлец, каких мало. Вы, конечно, быть может, ослеплены любовью, а мне-то чего слепым быть? Вы говорите – Квель жив, ну и прекрасно! А ведь с поезда-то его, своего товарища, столкнул ваш Станислав… Что, это не подло? Вас он не тронет, вы ему нужны, а меня… Да на кой прах ему меня беречь? Ему прямой расчет от меня избавиться… А мне, как хотите, своя шкура дорога… хоть на каторгу идти, да живому, а на тот свет не хочу… Лучше на каторгу.
Он поднялся с кресла.
– Куда вы? – спросила Софья.
– Меня, говорите, соколик-то побежал искать?… Так вот я пойду домой… Может быть, что-либо новое узнаю и сообщу тогда. Прощайте!
Во власти сердца
На Софью разоблачения Марича подействовали угнетающе.
„Не может быть, – думала она. – Так лгать, так притворяться невозможно… Марич ошибается… Но если бы он и не ошибался?… Не все ли равно? Сердце, сердце молчит!… Все чувство пропало… Ах, зачем вместо Нейгофа не умер Куделинский!… Но что со мной? Я вся горю… как бы не захворать… Совсем забыла, что Марич – доктор… Нет, не могу больше, пойду, прилягу“.
Она позвала Настю и с ее помощью перешла в спальню.
– Если кто придет, – приказала она, – не будите меня.
Настя уложила графиню в постель и, когда прошла в свою комнату, застала там Афанасия Дмитриева.
– Что поздно? – встретила она его.
– Не говори! – махнул тот рукой. – Такие дела, что просто чудеса в решете, да и только. Сказывать не велено, а как узнаешь, только ахнешь да руками разведешь.
