— Уж не мы ли с Сережей? — она хохотнула, и в голосе ее вновь зазвучало осуждение. — Себя не помните, Владимир Александрович, врагов каких-то ловите…
— Я Климов! Климов…
— Хорошо, я постараюсь вам помочь.
— Огромное спасибо! Где тут у вас телефон? Сейчас за мной приедут…
— Кто?
— Мое начальство, из милиции.
— Типичный бред, Сережа.
— Да, — многозначительно поддакнул санитар. — И мания, и раздвоение.
Их реплики могли взбесить и ангела.
— Да вы поймите…
— Понимаю, — умиротворяюще ответила Пампушка и сдвинула на край стола истории болезней. — Вы больны.
— Да ни на грамм! — он чуть не сплюнул. — Сейчас мой труп повсюду ищут, а я здесь!
— Вот видите, Сережа, уже труп.
— Лабильный тип.
— Шизоидная деформация…
Климов дернулся.
— У вас под носом совершили преступление, и если бы не злая воля…
— Меньше надо пить.
— Да я не пью! — необходимость оправдания бесила Климова сейчас больше всего. — Не пью, черт вас возьми!
— Когда проспятся, все так говорят.
Климов обессиленно поднял глаза к потолку.
— О господи! Ну как вам доказать, что я не Левушкин? Я к вам попал через чердак, вы мне не верите?
— Я слушаю.
— Сначала посмотрел в окно, потом поднялся по пожарной лестнице, но та, которую должен был сейчас допрашивать, приобщена к секретам черной магии…
— И что?
— И потому пока неуязвима!
— Не женщина, а укротительница тигров.
Почувствовав издевку, он окончательно разъярился.
— Слушайте!
Вскочить ему не дал Сережа. Не отпуская климовские плечи, он навалился на него всей своей тяжестью и добродушно проворчал:
— Вот чмо болотное… С утра пораньше простыни сорвал, кидался драться…
Пампушке только этих слов и надо было.
— Ничего… Подлечим. Назначим нейролептики…
— Ударный курс.
— Возможно, проведем сеанс электрошока… Словом, — тут она упрямо свела брови к переносице, — социально адаптируем. Как вас по имени?
— Владимир, — подсказал гиппопотам Сережа.
— Климов я! Юрий Васильевич! И требую…
— Психопатическая личность.
— …Свяжите меня с городом! С моей квартирой, наконец! С моим начальством!
— Свяжем, свяжем, — чуть ослабил свой нажим Сережа и погладил Климова по голове.
— Отстаньте от меня, — дернулся Климов. — И не прикасайтесь.
— Хорошо, — наигранно-покорным тоном успокоила его Пампушка и заботливо спросила: — Вы число хоть помните?
— Я сам хотел спросить.
— Вот видите…
— Не вижу!
— Вы больной.
— А я вам говорю…
— А я…
— А мне плевать!
— …Вам говорю, что вы больны. Серьезное расстройство психики.
— Я под гипнозом был.
— Само собой. И называется он: белая горячка. Месяц помните?
Трудно сказать отчего, но Климов замялся.
— Ноябрь вроде, — каким-то не совсем уверенным тоном сказал он, и врач удовлетворенно хмыкнула.
— Ну что ж, я думаю… — она сложила губы трубочкой и попыталась рассмотреть свой лоб. — Через полгодика, от силы через год мы приведем вас к норме.
— Через год?
От изумления он чуть не потерял дар речи.
— Я не пьяница, не шизофреник, я майор милиции, я требую!
Пружина гнева бросила его к столу, но пальцы санитара пережали сонную артерию. Сквозь тяжелый обморочный шум в ушах он уловил обрывок фразы: «Сульфозин, оксилидин, и проследите, чтоб не буйствовал в палате…»
Когда он вынырнул из омута лекарственного забытья, он почувствовал себя мухой, тонущей в молоке. Места уколов жгло огнем, разламывало поясницу. Руки, ноги были точно деревянные. Ко всему прочему, ему зачем-то сделали слабительную клизму, сняли энцефалограмму, затем назначили исследование желудочного сока.
Сопровождаемый знакомыми мордоворотами, он пришел в лабораторию, где на двух стульях уже сидели, а третий пустовал. Голова кружилась, пол под ногами вздымался, кренился, и Климов поспешил усесться. Погруженный в свои мысли, думающий лишь о том, как выбраться из стен больницы, он покорно раскрыл рот и постарался проглотить резиновую трубку. Но не тут-то было. Его душили спазмы. Видимо, Сережа перебил ему хрящи. Горло болело.
— Чертов охламон, глотай! — взвинтилась медсестра и санитар, стоявший сзади, огрел его двумя руками по ушам: — Раскрой хлебало.
Климов задерживал других и чувствовал себя неловко. «Кому нужна моя кислотность?» — силился он пропихнуть в себя проклятый зонд, и его снова выворачивало наизнанку. Легче змею проглотить.
— Да чтоб у тебя хрен отсох! — в сердцах толкнула его в лоб сестра и согнала со стула. — Сгинь, мудак. — Хлястик на ее халате торчал узлом, и вся она была похожа на баул, в котором возят белье в прачечную.
Вышвырнутый санитаром из лаборатории, он доплелся до палаты и решил немедля написать записку Озадовскому. Как ни странно, ручку и бумагу ему дали. Он обрадовался и вкратце описал ситуацию, в которую попал. «Рыл яму, да сам в ней оказался. Выручайте, Иннокентий Саввович!» — не слишком вдаваясь в подробности, закончил он свое послание и, не переводя дыхания, накатал тревожный рапорт на имя Шрамко. Зализав конверты, он принялся строчить письмо Володьке Оболенцеву, единственному другу институтского закала. Все равно бумага оставалась, да и времени было навалом. Когда еще удастся написать.
Володька был поэтом, прирожденным философом, но стал живописцем. На третьем курсе он решил, что Климов гениален, что люди недостойны его кисти и творений. Придя к такому заключению, он загорелся благороднейшим желанием устроить своему товарищу личное свидание с Иеронимом Босхом. Проделать это он решил при помощи ножа, которым режут хлеб. Радость из-под палки. Талант, как правило, понятен и приятен людям, чего не скажешь о гении. И все-таки труднее быть не гением, а его другом, рассуждал Володька. Правда, Климов себя гением не обзывал. Но кому по силам состязаться в логике с поэтом, родившимся философом и ставшим живописцем? Тем более когда он ассириец с примесью грузинской крови. Володька спьяну рассек воздух, промахнулся и влетел под стол. Стальное лезвие ножа печально звякнуло, и свидание не состоялось. Ни с Иеронимом Босхом, ни с подобными ему создателями дьявольски-пророческих метаморфоз. Володька читал Канта, но не дошел до Гегеля, а главное, не знал приемов самбо, не служил в армии. На следующий день, нянча ушибленную руку, придерживая локоть и страдая по рассолу, он по русскому обыкновению трогательно-миротворно благословил Климова на путь мытарств, сомнений и творческой схимы. Он был похож в этот момент на снисходительного пастыря, обремененного раздумьями о чадах человеческих, неистово и в то же время кротко отвращающего сонм невежд от искушения и унижения искусства. Увянут ветви и усохнут корни. Не виноградари нужны — каменотесы. Но он прощает Климова, ибо каждый третий в мире — слабоумный, и слабоумный из-за виноделов, винохлебов, виночерпиев… Своя беда что писаная торба. Душа Володьки была сплошь исцарапана обидами, как были исцарапаны стены его мастерской адресами и номерами телефонов разномастных дев. «Натурщиц у меня как сена!» — хорохорился он у себя в подвале и, подвыпив, спрашивал свой палец, кто такой-то и такой-то президиумный «богомаз»? И сам же отвечал: никто. Смешон, бездарен и рогат. Пустая комната, пустые окна…
Неспешные воспоминания настолько захватили Климова, что он на время отложил письмо и вышел в коридор. В палате было слишком шумно для размышлений.
Заложив руки за спину, он медленно дошел до процедурной, повернул назад, немного постоял возле шестой палаты, в которой двое чудаков играли в шахматы на пустой крышке тумбочки, и вновь направился к далекой процедурной. Направился и обомлел: навстречу ему по коридору шла жена. Она пристально смотрела прямо перед собой и ступала так, точно переходила по жердочке ручей.
Климов остолбенел: откуда она здесь? И нервно-счастливая дрожь прохватила его с ног до головы: додумалась, родная! Одна она смогла догадаться, где его искать. И он непроизвольно вскинул руку, мол, я тут, но лицо жены внезапно изменилось, стало чужим и совсем расплылось…
Он закричал и окончательно пришел в себя.
Все та же тесная, забитая кроватями палата, тот же серый потолок, больничный запах, и он сам, привязанный к железной койке.
Сосед слева, сосед справа…
Ужас.
Сколько он проспал? Который час? Места уколов жгло огнем.
Климов попытался сдвинуться в сторонку и не смог. Ему впервые стало страшно. А что, если он действительно того… сходит с ума? Ведь человеческая психика — это загадка, нормы нет. Как люди вообще заболевают? Эпилепсией, шизофренией? Он думает, что видел Шевкопляс, всю гоп-компанию и девочку, размазывавшую по бедрам кровь, а их на самом деле не было… и все это одно лишь наваждение, обыкновенный бред, и он больной… психически больной… как и его соседи? Тогда надо кончать с собой, без всякого. Но это, если он свихнулся… Гадство! Расчет упрятавших его сюда, в палату для особо буйных, был безошибочным, иезуитски верным. Здесь или обезличат этим самым сульфозином, от которого ни сесть, ни встать, или сам в себе найдешь изъян. Есть же такое понятие в психиатрии — соскользнуть… Жена рассказывала и примеры приводила… С горизонтали нормы на вертикаль безумия.
