— Александр Борисович, вы как-то странно замолчали…
— Все в порядке, Татьяна Вениаминовна, я просто думаю. Спасибо вам большое. Возможно, вы нам здорово помогли…
Минуту он сидел с закрытыми глазами, восстанавливая дыхание. Не исключено, что Господь внял его молитвам. Он открыл глаза, набрал номер, отпечатавшийся в памяти. Приятный голос с эротическим придыханием сообщил, что данный абонент в данный момент ответить не может. И хорошо, что не может, что бы он сказал, если бы там ответили? Этот номер — просто фальшивка для посвященных.
Он пулей вылетел из машины, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, зашагал в обратном направлении. Взлетел на крыльцо издательского дома, ворвался в вестибюль.
— Вы к кому, молодой человек? — строго вопросил вахтер.
— Вот те раз, — изумился Турецкий, — я тут был пять минут назад.
— Ничего не знаю, — насупился вахтер. — Давайте пропуск или звоните, заказывайте.
— Ах, ну да, — вспомнил Турецкий, выхватывая удостоверение и суя в подслеповатые глаза. — У меня назначено, меня ждут…
Взлетел на второй этаж.
— Ой, — сказала девица с косичками, которую он уже видел, — у меня, возможно, дежа вю.
Он пронесся по коридору, влетел без стука и приглашения в кабинет Снежинской.
— Неужели соскучились? — редакторша оторвала хмурый взор от исчирканной верстки.
— Ключ, Элеонора Юрьевна, пожалуйста, — он протянул руку, — и ради бога, ни о чем не спрашивайте. Идет следствие.
— Ага, — насторожилась Снежинская, — на кого-то, кажется, снизошло озарение…
Он не стал соглашаться, спорить, схватил ключ, побежал в соседний кабинет, заперся. Выдвинул нижний ящик, выгреб оттуда всю макулатуру, стал искать. Ну, точно, вот оно — свершилось. Не сказать, что это была клубная карточка, ничего такого желтого, с виньетками, но название клуба… Видимо, штуковина пришла Эндерсу по почте, а конверт, где был адрес (пусть и липовый) он давно выбросил. На качественной, плотной, практически гербовой бумаге выпукло проступала надпись, извещающая о том, что руководство клуба будет счастливо видеть Алексея Михайловича в рядах своих постоянных членов. И никаких координат сего богоугодного заведения. Он несколько раз внимательно изучил надпись, обнюхал бумагу, положил на место, задвинул ящик. Кажется, дело тронулось с мертвой точки…
Он крадучись вошел в «розовую» комнату, где художник творил в одиночестве. Приблизился на цыпочках, встал за спиной. Художник восседал за массивным мольбертом. В подрамнике — загрунтованный холст. Венечка наносил краски на холстину — загребал их из банки лопаточкой и бросал на холст. Растирал указательным пальцем. Брал из другой банки, брызгал, растирал. Замирал, прислушивался к внутренним голосам, хватался за третью баночку. Вооружился чистой кистью, начал энергично размазывать. Турецкий, затаив дыхание, стоял у художника за спиной. В хаосе мазков возникало что-то похожее на американский флаг. Остальное могло быть скалами, могло быть облачным осенним небом или, скажем, фрагментом мусорной свалки.
Турецкий кашлянул. Дрогнула кисть в руке живописца. В картине появился не запланированный мазок — с точки зрения Турецкого очень даже уместный и «концептуальный».
Но Венечка придерживался другого мнения. Он выплюнул в пространство настоящее матерное слово и резко повернулся всем корпусом. Он был сегодня не таким, как вчера. Обтрепанные джинсы, застиранная бордовая майка гигантского размера, а шею обвивал размочаленный длинный шарф. На носу висела жирная капля краски.
— О, мама мия! — манерно пропел мальчик. — Зачем вы это делаете, мужчина?
— Обойдись без своего «голубого» сленга, — посоветовал Турецкий. — Представь, что ты нормальный человек.
— А я и есть нормальный человек! — возмутился Венечка.
— О, безусловно, ты нормальный. Среди ненормальных. Здравствуй, Венечка. Творишь?
— Творю, — согласился Венечка. — А вы в свою очередь пообещайте, что больше так делать не будете. Теперь мне придется все исправлять.
— Ну, зачем же все, — Турецкий отступил на шаг, оценивающе обозрел полотно. — Обязательно попрошусь к тебе в соавторы. Любишь американские мотивы?
— А что вы имеете против Америки? — Венечка смутился, но не растерялся. — Конечно, там есть свои уродства…
— Но это страна больших возможностей, — продолжил за него Турецкий. — Только там бедный чернокожий мальчик может стать богатой белой женщиной. Ты простыл, Венечка?
Живописец покосился на обмотанный вокруг шеи шарф.
— Это всего лишь одежда. Вам не понять, мужчина… Послушайте, — Венечка начал терять терпение, — мы с вами вчера уже разговаривали. Мне некогда, мне нужно работать, у нас под угрозой срыва очередной заказ. Если вы опять намерены издеваться…
В какой-то миг ему показалось, что Венечка бросится на него с кулаками.
Какое он действительно имеет право иронизировать над сексуальными и профессиональными пристрастиями людей — в их монастыре? Забыл, что ничто так не защищает зубы человека круглые сутки, как уважительное отношение к окружающим?
— Прости, Веник, — миролюбиво буркнул он, — забудем про обиды и унижения. День сегодня трудный. Понимаешь, общался с родственниками и знакомыми невинно убиенных — такое ощущение, будто пробивался нагишом через малинник.
— А что, убили еще кого-то? — подметил мальчик.
— Не бери в голову, — отмахнулся Турецкий. — Убийца хорошо погулял. В воскресенье двадцать четвертого мая он застрелил чиновника из Министерства финансов по фамилии Пожарский, в понедельник отправил к праотцам популярного журналиста Эндерса, во вторник — вашего Кошкина…
Венечка от изумления отвесил челюсть. Дрогнул табурет под костлявой задницей.
— Говорю же, не бери в голову, — повторил Турецкий. — Кстати, ты ничего об этом не слышал? Может, фамилии о чем-то говорят?
— Может, и слышал, — сглотнул Венечка. — Эндерс в прошлом году написал вполне доброжелательную статью о гей-параде в Риге. Не то, что некоторые…
— Просто ему хорошо заплатили, — засмеялся Турецкий. — А беспринципному журналисту без разницы, о чем писать. Прости, Венечка, считай, что я ничего не говорил. Значит, про убийства ты не в курсе?
— Чиновников убивают каждый день, — фыркнул художник. — Воровать надо меньше. А о смерти Эндерса я даже не знал… Занятно, да. А с чего вы взяли, что согрешил один и тот же человек?
— А экспертиза так глаголет, Венечка. Но я пришел не за этим. Изобрази, пожалуйста, на лице глубокую задумчивость.
— Зачем? — шмыгнул носом живописец.
— У тебя должно получиться. Я помогу. Ты хорошо знал Кошкина?
На чело художника-абстракциониста улеглось именно то, о чем просил Турецкий. Дрогнули ухоженные ресницы, он быстро выстрелил глазами в собеседника.
— Я понимаю, Венечка, — осторожно заметил Турецкий. — Не сочти за наезд, но речь идет, если я правильно понимаю, о неразделенной любви. Ты любил Кошкина… ну, скажем так, он нравился тебе? Как мужчина. А Кошкин любил женщин. Бывает.
Вопреки прогнозам, Венечка не взорвался, как пороховая бочка. Скрипнул зубами, отвернулся к мольберту.
— Хорошо, — согласился Турецкий, — давай поговорим так. Я буду любоваться твоим затылком, а ты не будешь лицезреть мою ехидную лисью физиономию. Любовь не задалась, но вы работали вместе. Вы о чем-то разговаривали…
— Послушайте, — Венечка резко повернулся, — давайте без экивоков. Говорите, что я должен вспомнить, а я постараюсь это сделать.
— Ах, дружок, — покачал головой Турецкий, — ты так упорно отвергаешь мою неподражаемую манеру себя вести… Клуб «Эквилибриум».
Дернулся кадык — совершенно излишнее устройство в Венечкиной конституции.
— Ага, — обрадовался Турецкий, — слово знакомое. А теперь давай без сочинительств. Все, что знаешь.
Да, практиковали эти двое задушевные беседы. Плотскую любовь, предложенную Венечкой, Кошкин отверг на начальном этапе их отношений, доходчиво объяснив, что он из другого теста. Венечка ревновал, мучился, а тому словно доставляло удовольствие рассказывать о своих любовных похождениях. Домой к нему кто-то наведывался — с этим Венечка мирился. О своей постоянной подруге Роман не распространялся, так, упомянул пару раз, не называя ни имени, ни рода занятий. Но в том-то и дело, что Кошкин не был однолюбом! Гулял в свободное от творчества время. То переспит со смазливой натурщицей, то бросает дела, уезжает, а потом возвращается весь из себя такой загадочный, сияющий, вялый и смущенный. То есть грешил и стыдился. А однажды проговорился про клуб «Эквилибриум». Место закрытое, человеку с улицы туда не попасть, даже если у человека пачки евро из карманов вываливаются. Требуются серьезные рекомендации, полезные связи. Разумеется, это не клуб лондонских джентльменов, по существу, банальный бордель, но какого уровня! Приятное место для отдыха. Все мыслимые и немыслимые удовольствия. Персонал заведения такой, что пальчики оближешь! Где находится заведение, Роман не рассказывал. Где-то на северо-западе. Как он сам туда попал? Через Максевича — до суда этот филантроп гулял на свободе, под подпиской о невыезде. Ему и в голову не могло прийти, что получит реальный срок… А с какой стати Рома рассказывал Венечке про «Эквилибриум»? А чтобы поиздеваться. Понравилось ему там… Было ли повторное посещение? Венечка не знает, он убедительно просил Кошкина в его присутствии о подобных гадостях не говорить…
