Совет постановил: быть Ивану священником или пусть уходит на все четыре стороны. Попробовала заступиться за брата сестра Елизавета, но на нее цыкнули, и она умолкла.
На другой день Иван уезжал куда глаза глядят. В доме сильно пахло валерьянкой — дочери приводили в чувство попадью. Отец даже не вышел проводить, молча подал Елизавете четвертной билет.
Судьба забросила Ивана Благовещенского в деревню Чикстень Виндавского уезда Курляндской губернии. Учил детей, по совместительству помогал полуграмотному старосте и за это жил в его доме бесплатно.
Жизнь, в общем, не баловала. Махнув рукой на будущий приход, Иван Благовещенский не решил, кем стать. Учителем? Это хорошо в городе — в реальном училище, в казенной гимназии, на худой конец — в частной. Из учителей гимназии можно выйти в директора или инспектора. А это уже дело серьезное: не трудно дотянуть до статского советника — по табелю российских чинов чин пятого класса приравнен к полковнику. Случалось, и нередко, директора гимназий в губернских городах становились действительными статскими советниками, а это — генералмайор! В праздники, царские дни — шитый золотом мундир, шпага, городовые встают во фрунт!..
Но для достижения этой несбыточной мечты надо очень многое иметь — университетское образование, связи…
Иногда перед Иваном Благовещенским вставал образ городского головы Флягина. «Ничего, что городок небольшой, зато денег много». Господи, да при чем тут Флягин! Это же уметь надо — торговую фирму содержать, а прежде всего надо оборотный капитал иметь. На учительское жалованьишко не разойдешься…
Вспоминал Волгу. И всегда она представлялась летняя, живая — плоты заворачивают из Унжи на широкую матушку, кормилицу!.. «Лесопромышленники тоже неплохо живут! Миллионщики! Белый лебедь — пароход фирмы «Самолет». Капитан в белоснежном кителе, тент над палубой белый-белый, скатерти в салоне первого класса белые-белые. Как-то отец Алексей взял с собой г Ивана нанести визит на пароходе бывшему однокашнику архиерею Платону. И у попов неодинаково получается: один архиерей сидит в салоне первого класса, рядом солидный господин, лакеи с подносами бегают, а Н другой хоть и соборный протоиерей, а сапоги порыжели. И ряса не первой свежести…
В люди Ивана Благовещенского вывела война.
В 1915 году, после того как на фронте поубивали немало солдат и офицеров, особенно младших, в армию призвали и учителей, которых до этой поры не трогали.
В начале 1916 года юнкер Виленского училища Иван Благовещенский получил погоны прапорщика. Было ему в то время двадцать три года.
Усердно сражался молодой офицер за веру, царя и отечество. За год успел получить три чина: подпоручика, поручика и штабс-капитана. Протянись война еще годик-другой, пришлось бы казне нести новые расходы: выдавать боевому офицеру полковничий мундир и погоны с двумя просветами без звездочек, как у государя императора полковника Романова Николая Александровича.
И вдруг самого Николая Александровича свергли.
Полковничьи погоны для двадцатичетырехлетнего штабс-капитана Ивана Благовещенского, не успевшего как следует насладиться властью над сотнями людей, предоставленной ему от имени верховного главнокомандующего, могли остаться несбыточной мечтой. Порадовал немного первый министр Временного правительства Львов, все-таки князь, чуть-чуть ободрил военный министр Гучков — солидный человек, поддал было энтузиазма Александр Федорыч Керенский, заставил поверить в утверждение незыблемости и порядка Лавр Корнилов — и нате вам, пожалуйста, в результате кипения страстей — Ульянов-Ленин. И размытый революционным ливнем фронт. Куда бежать от всех неприятностей? Куда?..
И бывший штабс-капитан, без погон, без ордена, без медалей, в сапогах со сбитыми каблуками, в шапке без кокарды, в прожженной, рваной австралийской шинели, будто военнопленный, — в своей, офицерской, появляться рискованно, — побрел в родительский дом.
Когда блудный сын щелкнул щеколдой калитки, большой, с хорошего теленка, вислоухий пес лениво выбрался из конуры, хрипло забрехал. Старичок в желтой дубленке, разметавший тропинку, погрозил собаке метлой: «Дик! На место!» — высморкался и спросил:
— Вам кого?
У Ивана Благовещенского тоскливо сжалось сердце, перехватило горло от жалости, именно от жалости, а не от любви к отцу; — такой он стал маленький, опущенный…
И дом состарился, тес потемнел, растрескался, крылечко совсем обветшало, третьей ступеньки вовсе нет — каково старику перепрыгивать?..
— Скуповаты стали миряне, да и служб доходных мало: свадьбы редки, мужиков хоронят в чужих местах, в Германии, в Галиции, за Неманом, а то и во Франции, а от солдатских вдов и старух едва жив будешь. И все по митингам бегают, — обидчиво объяснила прибежавшая сестра Зинаида.
Огромная семья отца протоиерея разбежалась — кто куда. Только Зинаида жила в Юрьевце. Елизавета, защитница Ивана на давнем семейном совете, — в Муроме.
Сидели втроем — Иван, мать и Зинаида. Мать поплакала немного и замолчала, посматривая на дверь: «Что-то не идет отец Алексей?»
Зинаида рассказывала без умолку, перескакивая с пятого на десятое. Но все же из ее не особенно складного, путаного рассказа — шутка ли вспомнить обо всем, что произошло за пять лет! — Иван понял: и здесь, в Юрьевце, верховодят большевики. «Народ сопротивляется, а ничего поделать не может», — сокрушенно повторяла Зинаида.
На расспросы брата, кто же этот «народ», Зинаида назвала бывшего городского голову Флягина, управляющего пивным заводом, двух-трех лавочников и лиц духовного звания. И еще выяснилось, что больше всех тут орудует Володька Кретов, молодой парень. «Он у большевиков самый главный и, надо отдать справедливость, мастак говорить и вообще не дурак, понимает, что к чему и чем людей, в особенности голоштанных, за сердце хватить! Есть еще Иван Козлов, сам такой же голоштанец…»
И еще выяснилось: «Пошаливают! То там ограбят, то тут обчистят. Это уже не большевики, они этим не занимаются, но пока ни одного разбойника не словили… Ты же помнишь, как папа собак не любил! У нас пса отродясь не заводили, а сейчас видал, какого черта держит? Нельзя без кобеля — жить спокойно не дадут…»
На отце темно-синий подрясник, борода расчесана, редкие волосы аккуратно уложены, пахло от него глицериновым мылом «Брокар». Очки не домашние — в медной оправе, а церковные, праздничные — вызолоченные. Благословил. Иван по давней привычке попытался поцеловать отцу руку — не дал, отдернул, сам трижды поцеловал сына в опалую щеку.
— Как себя чувствуешь? Здоров?
Матушка сослалась, что надо принести из погреба огурчиков, грибочков. На Зинаиду отец только глянул — выскочила в кухню, загремела посудой.
Отец стоя спросил:
— Что дальше делать собираешься?
— Пока не решил.
— К ним пойдешь? — кивок в сторону дома фабриканта Миндовского, где, по рассказу Зинаиды, «имел резиденцию» Володька Кретов.
— Посмотрю, как обстоятельства. Отец помолчал, видно готовясь к самому для него важному вопросу:
— В церковь пойдешь? Всенощная сегодня.
— Обязательно, папа…
— Может, передумал? Богу послужишь?
— Нет, папа. Давайте не будем возобновлять этот разговор.
Отец побледнел, нахмурился.
— Тогда мне с тобой, Иван, больше говорить не о чем. Никаких других вопросов у меня к тебе нет.
И вышел из комнаты.
Весь апрель и май Благовещенский провел в Юрьевце у сестры Зинаиды: ехать было некуда, да и не на что — денег ни копейки. Чтобы подзаработать на дорогу, определился на пристань сначала чернорабочим, потом присмотрелся, как махает кистью старый маляр Кондратьич, и попросился к нему в помощники. Все было бы ничего, но раздражали частые, почти ежедневные митинги и собрания, до которых маляр был охотник.
— Ты, ваше благородие, домалюй эту стеночку, а я пойду послушаю, о чем разговор пойдет…
После первой получки Иван понял, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, — денег хватило на три дня. Можно было растянуть и на неделю, не подвернись бутылка первача. А как было не выпить? Хоть на минуту забыть о проклятой жизни!..
— Выручил бывший городской голова эсер Флягин. Пришел вечером, молча посидел, повздыхал и совершенно неожиданно выложил пачку денег.
— Тут мои, а часть — отца Алексея. Немедленно уезжай, пока тебя наши архаровцы Кретов и Козлов не утопили. Они всех офицеров, которые не хотят с ними, под метелку загребают…
Этой же ночью Иван Благовещенский выехал из Юрьевца. Флягин дал письмо с адресом: «Москва, Маросейка, 15. Спросить Евдокию Тимофеевну Зайцеву».
«Не повезет, так во всем», — подумал Благовещенский, узнав, что Евдокия Тимофеевна будет только через месяц.
Это печальное известие сообщил Благовещенскому вышедший на звонок человек средних лет в кителе морского офицера без погон.
