— А чего нам стоять? Я же говорю: идем, разговариваем, разные матчи вспоминаем, кто за кого болеет...
— Понятно. Шли.
«А кто же тогда, скажи мне, стоял возле развороченного сугроба?»
— Шли, разговаривали. Может, курили, жевали что-нибудь, конфеты сосали?
«Тон деловитый, в самый раз. Мелкое любопытство плюс служебное, рвение».
— Это точно, — удивился парень. — Васька конфеты ел. Такой лоб — и конфеты жрет!
— Курить бросил? — предположил Стрепетов, охотно заражаясь недоумением парня.
— Нет, курящий.
— Папиросы, сигареты?
«Быстренько, небрежно».
— Вроде сигареты.
— А вы?
— Я — «Беломор». А... что?
— Да просто так, к слову.
«Поболтать хочется, разве не видишь?»
— Я тоже «Беломор» уважаю. Лучшее курево для понимающего человека.
«Значит, точно: Васькины сигареты и конфетная бумажка, его — изжеванный «Беломор». Вещдоков — хоть музей криминалистики открывай. Только что я с ними делать буду, непонятно. Многое непонятно. В первую очередь — сам парень».
Стрепетову все время казалось, что он допрашивает другого человека — не того, которому накладывал жгут позапрошлой ночью при слепящем свете фар. Только и было в нем знакомого, что крупный нос с горбатой переносицей, белевшей оттого, что кожа здесь туго обтягивала кость.
— Вернемся к делу. Он подошел, а потом? Вспомните поподробнее.
— Да мы на него и внимания не обратили. Что на него смотреть? Идем разговариваем...
«Сто раз слышал. Опять, словно мяч об стенку».
— Ясно. Но с чего же началось?
— Да ни с чего...
«Помолчи, я подожду».
— ...Он поперся на нас и нарочно толкнул.
«Ага, появилось новое слово «нарочно».
— Ну, я его, извините, обложил. Только-только мы отошли — он машинку выхватил и как пальнет! Я с копыт долой. Васька побежал звонить...
«Стой, стой! Когда не нужно, ты вдруг заторопился».
— Кого именно толкнул?
— Да обоих.
— И сильно?
— Порядочно.
— Вы не упали?
— Ну, это кишка тонка, чтобы я от него в снег летел! — руки на одеяле сжались в тяжелые кулаки.
«Это я спросил только для протокола. И без того уверен, что в снег летел не ты и не Вася».
— А где он прятал пистолет, случайно не заметили?
«Грациозно, на цыпочках. Это и о расстоянии, и о том, стоял ли он к стрелявшему лицом, — изящно спрошено».
Снова пауза. Умение слушать начинается, наверное, с умения молчать.
«Правильно, что я заглох. Теперь пауза начала давить его, а не меня».
— Откуда же заметить? — медленно сказал парень. — Он ведь сзади. Оглянуться не успели, как пальнул.
«Положим, оглянуться ты успел... Начнем с другого конца».
— Когда он вас толкнул...
«Интересно, удается ли мне скучающее, лицо?»
— Ну?
— Вы, конечно, дали сдачи.
«Конечно, некоторый нажим. Ну да шут с ним!»
Парень оторвался от созерцания потолка, глаза его сузились и коротко резанули Стрепетова — два черных лезвия в опушке прямых ресниц.
— Нет, — отчеканил он, — не дал сдачи!
В голосе его плеснуло раздражение, лицо скривилось, и вот тут он — сегодняшний, бойкий, ухоженный, — наконец слился для Стрепетова с тем, другим, который горстями прикладывал снег к окровавленной ноге, матерился сквозь зубы и который сказал мрачно и зло: «Нечего выдумывать, никакой драки не было!» И одновременно Стрепетов понял, что парень ему не нравится, и признался себе, что вся его, Стрепетова, балансирующая осторожность вызвана не столько соображениями профессиональной этики, сколько этой неприязнью и недоверием. Недоверием, родившимся от бесследного исчезновения Васи, от странного сопротивления, которое с каждым новым вопросом надо было преодолевать, от лжи, которую приходилось заносить в протокол, от всех повадок парня, отдававших фальшью. Так и подмывало по-мальчишески двинуть его в упор: «Какого черта ты завираешься, друг ситный?» Но такого удовольствия Стрепетов не мог себе позволить. Во всяком случае, пока. Пока надо, чтобы и комар носа не подточил. Проще, наивнее. Ну-ка. Было у отца два сына...
— И очень зря не дали!
«Сказано с сердцем. Амплуа — свой парень».
— Я бы на вашем месте врезал ему как следует. По крайней мере утешение, что он с битой мордой!
«Видишь, до чего я наивный и горячий, совсем не опасный...»
Парень ухмыльнулся толстыми губами.
— Всякому овощу свое время, — протянул он многообещающе.
— Не понял!..
— Да не, это я так, о справедливости.
— Небось болит нога-то?
— Лежишь — ничего. Двинешься — больно.
— Н-да, история. А Вася как удрал, так и не проведал даже?
— Я ему не сват, не брат, всех общих дел-то — разлить поровну. Выпишусь, встречу — скажу, что, мол, в милицию просят явиться. Он прибежит.
«Ты, я гляжу, поверил в дурачка. В открытую издеваешься».
— Еще один вопрос, и я уйду, дам вам покой. Как все-таки насчет примет преступника? Может, хоть что-нибудь припомните?
— Надо же, как мысли сходятся! Я как раз лежу и думаю. Значит, пишите так: высокий, в шляпе, в очках и м-м... с усами.
«А лет ему двадцать, одна рука короче другой, глаза голубые, волосы рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая — валяй, валяй, не стесняйся! Пора мне закругляться, а то еще не вытерплю».
Он начал складывать пожитки.
— Так получше ищите, — кинул вдогонку парень. — А то придется самому!
— Постараюсь, — сказал он.
«Постараюсь добраться до него раньше, чем доберешься ты. Теперь я понял. И насчет овощей тоже».
В коридоре он с облегчением распустил мускулы, сведенные глупой улыбкой, и почувствовал, что устал. По палатам начинали разносить обед.
«Надо и мне чего-то пожевать. На пустой желудок я больше и шагу не ступлю, дудки!»
Но прежде чем сдать халат, Стрепетов отправился в регистратуру. Он знал, что вчера, в воскресенье, был посетительский день: к ходячим больным допускались гости, лежачим разрешалось передавать конфеты, фрукты и прочее. Ему указали нянечку, которая дежурила вчера «на передачах». Это оказалась та же любопытная утица, что полтора часа назад провожала его наверх. Обольщенная почтительностью Стрепетова, она забыла обиду и стала припоминать, кто справлялся о раненом из сорок первой палаты с пятой коечки по левой руке.
Женщина какая-то кулечек передавала. Должно, мать. Мужчина? Да, был и мужчина. В точности, как описывает товарищ из милиции. Передачи от него не было, а вот записку она носила. И ответ ждала. Минут десять царапал, сердешный... А «товарищ из милиции», естественно, описывал друга Васю.
* * *
Конечно, днем переулок выглядел совсем иначе. Но он не был чужим, и Стрепетову казалось, что они теперь как-то связаны, что-то пережили вместе, пока он бродил ночью среди этих домиков и сугробов, распутывая замысловатую вязь следов.
Неожиданно он подумал, что когда-нибудь весь город станет для него полон особенных, т е х с а м ы х мест, где что-то растрачено и что-то приобретено. Он будет смотреть вокруг вспоминающим, чуть собственническим взглядом, чем-то похожий на старого ловеласа, который перебирает подъезды и улицы, словно свидетельства прежних приключений и побед: «Вот за эти двери я так и не проник, а на той скамейке меня целовала очаровательная блондинка, а там, за углом, — ах, что это была за встреча!.. Сюда я выезжал на пожар, — будет думать Стрепетов, — здесь в сарае мы целый день сидели в засаде, и нельзя было даже курить, а в этом проходном дворе — век не забуду! — вот так стоял я, а так шли они...»
Пригвожденная памятью к форме и взаимному расположению вещей — стен, заборов, деревьев, — какая-то частица его самого навсегда затеряется среди едких головешек, бывших только что человеческим жильем, затаится в тесном сарае, будет снова и снова вступать в неистовую борьбу в темном проходном дворе. И вечно останется сидеть на корточках возле урны, сосредоточившей вокруг себя целую коллекцию «вещественных доказательств по делу о выстреле, произведенном лицом, личность которого не установлена.
У дворника он застрял надолго. Не потому, что тот рассказывал путное. Ничего старик толком не знал и, сгребая ночью снег, видел только снег и слышал только скрежет собственной лопаты. Но стены его одинокой комнатенки были так густо увешаны фотографиями, а лица на фотографиях были сплошь молодые и довоенные, и так хотелось ему обстоятельно побеседовать о своей жизни и дворницких трудах, что у Стрепетова не хватило духу скоренько «закруглиться».
Только одна фраза и застряла в голове после часовой беседы:
— Что шпана обнаглела, это точно. Недавно Петрухе Савелову та-акой фингал под глаз поставили! А за что? Ни за что. Шел себе с института тихо-мирно... Только это не наши. Я своих всех сызмальства знаю. Пришлые на переулке озоруют.
Стрепетов сам забежал к Савелову, бросил на всякий случай в почтовый ящик повестку на сегодня, потом метнулся к жителям домика, под чьими окнами нашел гильзу. «Ничего знать не знаем, об эту пору последняя собака спит, а если бы и слышали — куда мы с голыми-то руками? Это с вас надо спросить, молодой человек. Вон уж стрелять начали! До чего же эдак дело дойдет?!»
