ним за много лет. «Беру», – кивнул отец и тотчас, как верный супруг, вспомнил о маме. Кинул взгляд окрест и, о чудо, рядом с окном, за которым на тротуаре потягивал «Памир» Волкаевич (слава богу, «Памир» курится не так быстро, как «Мальборо»!) – отец, как снайпер, засек синюю джинсовую юбку, точь-в-точь такую, о которой мечтала мама.
Он не стал ее даже обмерять, хотя в кармане имел все в доскональности солидные мамины габариты. Он понял: сегодня его день. Он ткнул в юбку пальцем, и через мгновение она лежала в одном пакете с пиджаком. Остался последний, самый ничтожный нюанс. Натренированным движением пальцев родитель извлек монету из трусов и выложил на прилавок.
И слава великому, Богом избранному народу! Сообразительный еврей все моментально сообразил, поскольку имел лавку в туристском районе и к причудам туристов давно привык. Не задав ни единого вопроса, он взвесил монету на ладони, поднес ее к черным, как смоль, горящим своим глазам, понюхал, потому что знал запах серебра, и кивнул. И отец, как в детстве, почувствовал, что наступило абсолютное счастье.
С пакетом в руке он выстрелился из бутика как раз в тот момент, когда Игорь Николаевич, как человек из культурной страны, искал, куда бы приткнуть на парижской улице бычок.
– Что приобрели? – спросил он, сунув, в конце концов, бычок в карман. – Если, конечно, не секрет…
– От вас? Секрет? – попытался отшутиться отец. – Купил жене юбку.
– Ну-ну, – кивнуло недреманное око. – Поздравляю.
Это неопределенное «ну-ну» могло бы насторожить любого нормального человека. Но только не моего замечательного отца.
Он оставался абсолютно счастливым весь кончик того большого дня и даже ночь в номере, отравленном «Памиром». «Сработало, сработало, прошло!» – тихо радовался он. Осторожно, чтоб, ни дай бог, не нарушить храповецкий сон руководителя, он запускал руку в приоткрытый под кроватью чемодан, нащупывал грубовато мягкую джинсу юбки и прохладную скользкость кожи и млел, потому что послезавтра предстоял отлет на родимую сторонку, и он уже предвкушал и триумф семейной встречи, и видел себя в пиджаке, весомо шагающим по заводскому коридору к кабинету главного инженера.
И начало следующего дня не прервало в нем счастливой невесомости. Делегация, дружно стуча ложками, завтракала в ресторане отеля перед тем, как отправиться на последнюю экскурсию в Версаль. Отец и Игорь Николаевич делили не только кров, но и пищу, поэтому сидели за одним столом.
Отец рассказывал, что уже налил себе горячий кофе, основательно, густым слоем наложил на круассан повидло и распахнул рот, чтоб сделать добрый кус. Да так с распахнутым ртом и остался.
Потому что в зал ресторана вдруг вошел тот самый сообразительный молодой еврей, у которого родитель так удачно вчера… да-да, именно, тот самый. Еврей отыскал глазами прибалдевшего моего папаню и, душевно улыбнувшись, направил к нему стопы.
Инстинкт самосохранения подсказал родителю, что сейчас не время баловаться круассаном, и он закрыл рот.
Черт бы побрал этот Богом избранный народ!
На отцовскую беду еврей был не только сообразительным. Самый ужасный, можно сказать, национальный его недостаток заключался в том, что он оказался человеком порядочным. Сейчас поймете почему.
Сперва он сказал «бонжур» и «бон апети», и отец его понял и даже постарался улыбнуться.
Но потом, выпалив несколько быстрых слов, он крепко тряхнул вялую отцовскую руку и вложил в нее белый конверт. Отец ничего не понял, но кожей почувствовал, что попал в замазку. Зато все понял и тотчас перевел на русский так к месту пришедшийся за столом Игорь Николаевич.
– Он говорит, что счастлив, что нашел вас, – перевел он. – Он говорит, что ваша монета очень дорогая и что в этом конверте деньги, которые он вам должен. Это правда? Что еще за монета?..
– Провокация, Игорь Николаевич, – пролепетал отец. – Поклеп.
– Разберемся… – кагэбэшник посуровел. – Пока что скажите господину спасибо. Пусть уйдет и не привлекает.
– За что ему спасибо-то говорить? – не понимал отец.
– А за все, что он для вас сделал, – сказал Игорь Николаевич. – По совокупности.
– Мерси, – выдавил отец.
Еврей был счастлив. Он сделал доброе дело, и русский сказал ему спасибо и пожал руку. Правда, рука у него была холодной, но кто обращает внимание на такие мелочи?
Бедолага отец.
Историю с монетой запустили в Москве по всем начальственным орбитам, отца судили по самым гуманным в мире советским законам. Исключили из партии и дали пять лет за контрабанду.
Он вышел из тюрьмы и вскоре умер. А вслед за ним умерла мама.
Кожаный пиджак и синяя джинсовая юбка до сих пор висят в моем шкафу. Ни отцу, ни маме не удалось их толком поносить, и они висят почти новые.
Стоп, стоп, не торопитесь сочувствовать, история не кончена.
Меня-то советские суки не сломали. В море перестройки я поймал свой ветер, прилично разбогател и теперь гарцую по жизни на большом и белом коне.
Я объездил весь мир. В Париже, где у меня бизнес, бывал, ей-богу, не реже, чем в Пахре, где у меня загородный дом.
А сейчас вы узнаете самое главное. Однажды в Париже, спустя двадцать лет после гибели отца, я увидел на антикварном салоне знакомую монету. Ошибки быть не могло: «Бородинка», с вмятиной на русте. Моя «Бородинка»! Серебряное мое сокровище нежилось под солнцем ламп на вишневом бархате, со всех сторон окруженное пуленепробиваемым стеклом. Я едва не всплакнул от счастья – она совсем не изменилась, она была так же прекрасна, как все мы двадцать лет назад.
Я понял тогда, что наш мир – это маленький круглый шар, в котором ничто не кончается и ничто не начинается. Все в этом мире только повторяется, господа, от этого повторения жить иногда становится скучно.
Придя в себя, я через минуту заявил клерку о покупке. Еще через пять минут коробочка с монетой лежала на моей ладони. Цена была приличная, но, даже если бы она была во сто крат больше, я не мог бы не выкупить свою «Бородинку».
Вот она, перед вами.
Я подарил ее сыну Вове, и она пополнила уже немалую его коллекцию.
Он никогда не видел деда, но его первую и последнюю парижскую историю знает. Я заставил выучить почти наизусть.
КОНЕЦ
