Постояв и послушав тишину, он опустил руку в карман, вынул тонкий карандашик карманного фонарика. Не включая его, достал маленький револьвер. Это была точная копия тех пластмассовых детских пугачей, что продаются во всех магазинах по семь марок за штуку. Но этот пугач был совсем не детский, стрелял он настоящими пульками, точнее — стрелками с каплей препарата, вызывающей мгновенный паралич рук, ног, а то и всего тела, в зависимости от того, куда ужалит эта пчелка. Револьвер так и назывался «Пчела», и главное его достоинство было в том, что его не замечали металлоискатели, во множестве натыканные в аэропортах, учреждениях, банках.
На лестнице четвертая и шестая ступени скрипели. Это Федор знал. Он перешагнул их и совершенно бесшумно вошел в прихожую.
И в прихожей он тоже мог ориентироваться в темноте. Слева была дверь на кухню, справа еще две двери — в комнаты. Луч фонарика обежал двери, остановился на выключателе. При закрытых дверях свет можно было включать, не опасаясь, что его увидят с улицы. Именно поэтому Федор не видел света, хотя те двое, что вышли из дома, сидели тут, ясно же, не в темноте.
Он нажал на выключатель и вздрогнул, сразу увидев голые ноги, высовывавшиеся из-за стола.
Клаус лежал в ночной пижаме, в сбившемся на сторону халате, с лицом не просто бледным, а землисто-серым, бескровным. Пульса Федор не ощутил, а когда прижался ухом к груди, услышал не стук, а какое-то шипение и непонятную вибрацию.
Надо было вызывать, скорую помощь и Федор шагнул к телефону. Снял трубку и вдруг увидел, что провод оборван. В растерянности оглянулся на Клауса. Тот лежал с открытыми глазами, и губы его шевелились.
— Что?!
Федор кинулся к лежавшему, наклонился к самым губам, разобрал шелест звуков.
— Я знал…
— Что знал?..
— Не помру, не увидев…
— Погодите, я вызову врача.
Клаус качнул головой, закрыл и снова открыл глаза.
— Убили…
— Кого? — Федор похолодел, подумав о Новикове. — Курьер был?
— Уехал.
— Куда?
— Штутгарт, Моцартштрассе, пять, Фогель… Там… это.
Клаус судорожно вздохнул, закатил глаза и задергался. Федор отшатнулся, вскочил, не зная что делать. И вдруг услышал скрип на лестнице. Стремительно отшагнул за ближайшую дверь, втиснулся в простенок, который приметил еще в прошлый приезд сюда.
Вошли двое, это Федор определил по тому, как долго закрывалась входная дверь. Потом послышались голоса.
— Ты почему свет не погасил?
— Вроде бы гасил.
— Вроде бы! — передразнил первый голос. — Он, что ли, вставал? Встал, зажег свет и опять улегся?
— Да гасил я!..
— Правильно сделали, что вернулись. Нельзя, чтобы он очухался. Если жив, вколи ему что надо.
Федор выдвинулся из своего закутка, приготовил револьвер. «Пчелка» уложит этих двоих в один миг, до того, как они расправятся с Клаусом.
— Ничего не надо, — послышалось из прихожей. — Он готов.
— Уверен?
— Сердце не бьется. Чего еще?
— Почему же свет?
— Да гасил я!..
— Может, кто приходил?
— Когда? Мы только что были тут.
— А ну загляни в комнаты.
Федор решил стрелять, если вошедший включит свет. Нельзя, чтобы он увидел его. Затем сразу во второго, пока тот не опомнился.
Из темноты он хорошо разглядел тщедушного мужичка в джинсовой рабочей куртке, открывшего дверь. Не зажигая света, мужичок оглядел комнату и ушел, оставив дверь открытой.
— Никого нет.
— Погляди на кухне.
— Никого! — через минуту послышалось из глубины квартиры.
— Открывай газ.
— Открыл. Свистит.
— Ну и пошли скорей, а то сами наглотаемся.
Свет погас, проскрипела лестница и все затихло.
Подсвечивая фонариком, Федор наклонился над Клаусом, прижался ухом к груди. Сердце не стучало, не вибрировало. Сомнений не оставалось: никакая "скорая помощь" уже не поможет. Он попятился к выходной двери, замер на пороге. С кухни доносилось змеиное шипение газовых конфорок. Федор содрогнулся от мысли, что Клаус останется в квартире, наполненной газом, побежал на кухню, выключил газ. Снова подошел к Клаусу, приподняв веко, посветил фонариком ему прямо в глаз. Ничто не дрогнуло ни в глазу, ни в лице. Это был конец, самый окончательный конец…
Федор снова попятился к двери, прислушался и ничего не услышал. Тишина в доме была поистине мертвая…
В давние студенческие годы они не переставали спорить о смысле жизни. Жить, чтобы иметь, или иметь, чтобы жить? Вот в чем вопрос. И конечно, не разрешили его, как не разрешал никто и никогда. Но некие убеждения все же сотворились. Для Сергея стало очевидным, что гедонизм — мечта об удовольствиях — полное скотство, а альтруизм — пусть не полная, но все же глупость. Истина, как всегда, где-то посередине. Высшая обязанность человека — в деянии, в исполнении Божьей заповеди — творить, а высшее удовольствие — когда это хорошо получается, когда ты осознаешь, что успешно реализуешь себя. Это, конечно, труд, но труд — в радость…
— Труд в радость! — вслух повторил Сергей, с удивлением отмечая какой-то новый смысл этой полузабытой фразы, освистанной на московских демотусовках.
Вспомнился азартный игрок с Гамбургского вокзала. Выиграет этот парень сто марок, проиграет, опять выиграет, опять проиграет. Что дальше? Человек — приложение к игровому автомату? Впрочем, ново ли это? Есть люди приложение к телеящику, к винному магазину, есть просто наркоманы. И чем дальше, тем их больше. Что же грядет?..
Опять был Ганновер за окнами вагона, и еще какие-то большие и малые города. Уже и половина дороги позади, а сонная одурь все не отпускала Сергея: удивительно ли — две бессонные ночи позади. В российском поезде завалился бы на полку и ни дороги, ни времени не заметил, а тут, сидя, разве уснешь по-настоящему? Сергей слышал, как кто-то входил в купе и выходил, но не открывал глаз: пусть думают, что спит, пускай, если хотят поболтать, идут к соседям. Один раз его заставили пошевелиться шумные, как всегда, контролеры, проверяющие билеты, дважды — тихие, но бесцеремонные уборщики. А потом он очнулся сам, почувствовав, что в купе не один и что его персоной явно кто-то интересуется.
Это была пожилая пара, должно быть, муж и жена. Она — дородная, мягкотелая, добрейшая на вид, лет пятидесяти, он — высокий старик, прямой, как гвозь, с глазами навыкате, маленьким презрительно сжатым ртом и острым кадыком, готовым порвать сухую кожу на горле, — этакий эсэсовец из старого советского фильма.
Увидев, что Сергей открыл глаза, оба они явно обрадовались.
— Извините за беспокойство, — сказала фрау. — Скажите, если можете, вы — весси или осси?
Сергей пожал плечами. Странные эти термины он где-то слышал, но забыл, что они означают.
— Не сердитесь, пожалуйста, за назойливость. Мы с мужем поспорили. Он уверяет, что вы типичный западный предприниматель, поскольку ездите налегке. — Фрау скосила глаза на кейс, лежавший на полке. — А мне думается, что вы — восточник. Спите хорошо.
Сергей с трудом сдержал раздражение: они маются немецкой глупостью, а он — разбирайся! Но тут вспомнил, что так в анекдотах называют западных и восточных немцев.
— Не весси и не осси, а русси, — не подумав спросонья, брякнул он.
Немцы то ли испугались, то ли обрадовались. Минуту обалдело смотрели на него, потом фрау спросила почему-то шепотом:
— Как там… у русских?
— О, господи! — по-русски воскликнул Сергей и чуть не рассмеялся. Была Россия загадкой для заграницы, такой и осталась.
— Что это — "О, господи"?
Ему не хотелось повторять эту сказку про белого бычка и он отмахнулся.
— У русских все нормально.
— А говорят, что в России заводы останавливаются, люди голодают.
— Бывает.
— И в самой Москве танки стреляли.
— Пустяки. В газетах пишут: все о, кей!
В коридоре затрезвонил колокольчик, и за стеклянной дверью показалась высокая тележка разъездного буфета. Аппетитный вид упаковок в целлофане вызвал спазмы в желудке. Есть Сергею хотелось давно, но еще больше хотелось спать, и он до сих пор не думал о еде. Но теперь, когда уж все равно разбудили…
Он махнул рукой буфетчику, и тотчас на столе перед ним появились банка пива, одноразовый пластмассовый кофейник, такая же чашка с блюдцем, булка с сосиской внутри, вафли в красивой упаковке, крошечные тюбики сметаны.
— Извините, — сказал он любопытным соседям. — Я поем, с вашего позволения.
— О, конечно, конечно! — залопотали они оба разом. — Мы тоже. С вашего позволения.
Засмеялись и принялись вытаскивать из баула домашнюю снедь. Это не удивило: немцы, даже и состоятельные, предпочитают возить с собой еду, а не транжирить деньги в дорожных буфетах.
Вскоре на столе не было свободного места, и высокую бутылку, которую немец вытянул за горлышко, пришлось ставить на пол.
