— Я тебе покажу “добей”! — обиделся отличник контрразведывательных курсов. — А ну-ка руки, сволочи!
Он бы еще и не так их обозвал, если б не барышня.
“И ни в коем случае не впадать в ярость, не терять sang-froid,[5] — учил инструктор. — Чаще всего ошибки происходят именно из-за этого”.
Ошибка заключалась в том, что Романов взял на мушку не главного фигуранта, а второстепенного. Мефистофель, увидев черную дырку ствола, допустим, замер и даже приподнял кверху свои ручищи. Зато парагваец с неожиданным проворством юркнул за пианино и пропал.
— Стой! Убью!
Алексей переполошился — то есть совершил еще одну серьезную ошибку.
Сверху на него падало что-то белое, громоздкое, ребристое. Это Мефистофель, воспользовавшийся тем, что враг отвернулся, толкнул на него античную колонну.
Она ударила прапорщика по голове, но не проломила ее, а произвела сухой легкомысленный стук — вообще оказалась удивительно легкой. Обхватив колонну руками, Алексей понял, что она бутафорская, из папье-маше.
Однако пока он обнимался с архитектурным изделием, пропал и второй неприятель — из-за ширмы донесся удаляющийся топот.
— Куда? Назад! — заорал Романов, бросаясь вдогонку.
Чертов свет, исправно горевший во время закулисной баталии, выбрал именно этот миг, чтобы опять погаснуть. Алеша успел заметить, как “дон Хулио” ныряет в один зазор между дощатыми ящиками. Мефистофель во всю прыть несся к другому, расположенному правее.
Погоня в кромешной тьме, среди запакованных роялей, — занятие малоприятное. Началось с того, что прапорщик неверно рассчитал направление и не сразу нашел проход. Потерял несколько бесценных мгновений, шаря рукой по шершавой поверхности.
Электричество мигнуло, и он увидел, что находится в узкой, не шире метра, щели, которая упирается в здоровенный короб с клеймом “ДОСМОТРЕНО ТАМОЖНЕЙ. 28 июля 1914” — напоминание о невозвратной эпохе, когда Германия посылала на восток эшелоны с товарами, а не с войсками. От короба можно было свернуть направо или налево. Убегающие враги находились где-то очень близко, но их было не видно — ни одного, ни другого.
Не успел Алексей сделать и двух шагов, как свет потух. Теперь он, будто играясь, вспыхивал и гас с интервалом в секунду: довольно, чтобы окончательно не запутаться в зигзагах щелей и проходов, но недостаточно, чтобы избежать ударов о жесткие ребра ящиков.
Хуже всего, что прапорщик метался среди германских фортепианных бастионов вслепую, а владелец клуба и его подручный явно знали, куда держат путь.
Сообразив, что громогласно угрожать смертоубийством — лишь выдавать свое местоположение, Романов умолк и постарался передвигаться как можно тише. По крайней мере теперь стало возможно ориентироваться по звуку шагов стремительно улепетывающих противников. Оба, каждый своим путем, двигались к дальней стене склада. Вероятно, там имелся запасной выход.
Алексей попробовал приспособиться к пульсирующей смене тьмы и света. Как только воцарялся мрак, он зажмуривался и выставлял вперед левую руку, чтоб не налететь на препятствие. Когда же сквозь сомкнутые веки видел, что светло, снова открывал глаза.
Лязгнул металл. Заскрипели дверные петли. Снова лязг.
Алексей побежал быстрее.
Поворот, еще поворот — и лабиринт кончился. Впереди была кирпичная стена, посередине которой зеленела облупленной краской железная дверь с отодвинутым засовом — он-то, очевидно, и лязгнул несколько секунд назад.
Ну, теперь далеко не убежите!
Он подбежал к двери, рванул за ручку, потом толкнул от себя — створка не подалась.
Тут Романов вспомнил, что металл лязгнул дважды. Проклятье! Значит, снаружи есть еще один засов, и беглецы успели его задвинуть…
Замычав от бессильной ярости, молодой человек приложился лбом к холодному металлу.
Упустил… Ушли…
— Алеша! — послышался издалека слабый голос. — Алеша, вы где? Что с вами?
Он обернулся.
Еще не все потеряно. Самое время потолковать с мадемуазель Шаховой начистоту.
Пианино с открытой крышкой. Свет погас и больше не зажигается, но горят свечи в канделябрах. Их пламя колышется, по огромной белой ширме бегут тени, на лакированной поверхности черепа поблескивают искры.
Приглушенный шум зала. Гулкие шаги, приближающиеся из темного чрева склада. Прерывистое дыхание девушки.
— Не бойтесь, Алина, это я! — громко сказал Романов, понимая, как ей сейчас страшно. — Они сбежали. Здесь больше никого нет.
Когда он вышел из-за ширмы и на него упал отсвет свечного пламени, Алина, стоявшая на том же самом месте, бросилась навстречу и прижалась к его груди. Ее сотрясала нервная дрожь, зубы дробно постукивали.
Осторожно обняв худенькие плечи, Алексей прошептал:
— Ну всё, всё. Я прогнал их. Они не вернутся.
Если он думал ее успокоить, то ошибся. Шахова затрепетала пуще прежнего.
— Что вы натворили?! — жалобно воскликнула она. Кто вас просил? Зачем вы вообще сюда явились?
— Я принес вашу сумочку. Вы забыли ее на стуле, — произнес он со значением.
— Скажите, какая галантность. — Она отодвинулась от него, повесила ридикюль на плечо и уныло обронила: — Всё, конец… Теперь мне только в петлю. Он мне больше ничего не даст…
— Кто, Каин? Не даст морфия, вы хотите сказать? Она безжизненно кивнула, всё сильнее дрожа.
— Мне плохо… Если б вы знали, как мне плохо…
— Почему он на вас накинулся?
— Я ему. Должна деньги. Много. Вчера обещала. Вернуть… Вам этого. Не понять. Я дитя Луны. А вы — Солнца…
Шахова роняла слова, делая паузы между ними не по смыслу, а как придется. Дыхание у нее было коротким и прерывистым.
— Да чего тут понимать? Привили вам зависимость от наркотика, а теперь заставляют… — Слово “шпионить” он вслух не произнес. Очень уж она сейчас была несчастной. — Ничего, мы этот клубок распутаем. А вас вылечим. Я сумею вас защитить. Честное слово. Только прошу: расскажите мне всю правду.
Она подняла на него ввалившиеся, воспаленно блестевшие глаза и неожиданно улыбнулась. Пробормотала:
— И правда ведь защитит. Вон и пистолет у него. Где вы только раньше были, Ланселот Озерный?
У него запершило в горле. Смотреть на нее смотрел, а говорить не решался.
— Не смотри на меня так, Трехглазка, — тихо сказала она. Подняла руку, закрыла ему один глаз, потом второй. — Спи глазок, спи другой. А про третий-то и забыла…
Погладила по нарисованному оку. Отвела со лба прядь волос — мушкетерская шляпа слетела с Алешиной головы во время драки.
Пальцы у нее сегодня были до того горячие, что их прикосновения казались ему обжигающими.
Они стояли лицом друг к другу перед раскрытым пианино. Рядом не было ни души, лишь черный череп пялился на Романова своими пустыми глазницами.
Ужасная усталость накатила на прапорщика. Больше не было сил притворяться, ходить вокруг да около. Наступило время для настоящего, искреннего разговора.
Он пробежал рукой по клавишам. Пальцы сами, словно задавая беседе тон, рассыпали в тишине несколько хрустальных нот.
Эти нежные, неуверенные, чистые звуки сделали всякую ложь окончательно невозможной.
— Вы давеча сказали, что я светлый и ясный… Так вот, я не светлый. И не ясный…
Алина тоже тронула клавишу — вышло нечто ласковое и немного лукавое.
— Ну да, вы же Армагеддон, отъявленный эпатист.
— Я не эпатист. Я сотрудник контрразведки. Она отдернула руку, задев клавиатуру уже ненарочно. Звук получился смазанным, нервным.
— Что?!
— Я всё про вас знаю. Дайте сумочку.
Он вынул из-за подкладки завернутый в бумагу квадратик и помахал им у девушки перед носом.
— Не нужно запираться. Лучше рассказать правду. Ее лицо изменилось — как будто окуталось туманом.
— …Сон… Всё сон… — прошептала она.
— Никакой не сон, а обыкновенный шпионаж! Этот ваш Каин — агент германской разведки. Вы фотографируете документы, а они потом оказываются у немцев! Проснитесь, Алина! Придите в себя! Это не шутки, это государственная измена!
Ему очень хотелось взять ее за плечи и как следует потрясти, чтобы вывести из сомнамбулической отрешенности, но нельзя было распускать руки, уподобляться гнусному Каину.
Посмотреть издали — ширма как ширма. Японская, из рисовой бумаги. Белый фон, на нем серебряные хризантемы. Но вблизи видно, что ширма не настоящая, а бутафорская, вроде валяющейся на полу коринфской колонны. Во-первых, эта трехстворчатая перегородка слишком велика, гораздо шире и выше пианино. Во-вторых, цветы намалеваны без восточного излишества, смотреть на них нужно из зала.
Со стороны открытой площадки, освещенной свечами, ширма кажется непроницаемым светлым задником, за которым — густая тьма. Если же расположиться по ту сторону хризантем, вид получается совсем иной. Hа белом экране разворачивается театр теней: черный прямоугольник пианино окружен теплым, слегка покачивающимся сиянием; над верхней кромкой контур двух голов — одна в шляпке с ниспадающими на плечи волосами, вторая коротко стрижена.
