— В общих чертах… Ну а как там твой Благуша?
— Более-менее… Но если мы в назидание хороший пример покажем, уверен, станет шелковым. А стукнуть кулаком в любом случае надо.
— Смотрите, ребята, вы народ самостоятельный, я вам полностью доверяю, можете и сами принимать решения… Ну, обсудим там вместе, то, другое — это не проблема, конечно. Но если у вас есть на примете более удобный для нас, чего ждать?
Лукавил немного Вадим Михайлович. Все-таки одно дело — стукнуть кулаком, и совсем другое — отодвинуть авторитета, а то и вообще убрать пахана из организованной преступной группировки. Ситуация не простая, и не оперативнику ее исправлять, по большому счету. А вот подсказать там своим агентам, устроить зарвавшемуся «законнику» «козью морду» — это как раз и есть самая оперативная работа, тут ничего не скажешь.
Он вспомнил, что вчера, занятый другими заботами, не дослушал Бориса Ряхина, но сказанное тем все равно запало в голову. А теперь и всплыло.
Работа с уголовным миром требовала постоянного внимания. И не в том даже состояла проблема, что, облагая ту или иную группировку определенной данью, ты ей за это как бы предоставляешь право «крышевать» бесчисленную армаду мелких частных предпринимателей, получать с которых и свою долю дохода у тебя фактически нет возможности — рук же просто не хватает. Но взаимные расчеты при этом должны быть, что называется, конкретными. По факту, а не вообще. Более серьезный вопрос заключался в том, что, по идее, каждая, без исключения, организованная преступная группировка просто обязана работать под жестким контролем органов. Иначе говоря, платить за право своего существования, а как же! Но это уже — высшая цель, так можно сформулировать. И к ней надо всячески стремиться.
Объяснять сейчас все это никому не требовалось, но замечание сам себе Вадим все же сделал — внимательнее надо быть, старина. Так один взбрыкнет, другой, — глядишь, и налаженная система даст трещину. А где трещина, там и рвануть однажды может…
— Ладно, Тима, свободен… Я Боре скажу, чтоб он занялся Сеней вплотную. Ты же форсируй Мустафу. А касательно бабы, можешь не беспокоиться, она — твоя.
Удовлетворенный Слонов захлопнул за собой дверь, а Вадим Михайлович взял стул, подвинул его и подсел к кровати, разглядывая основательно, видать, измочаленное тело. Причем никаких положительных эмоций не возникло даже и близко. Все вокруг представлялось сейчас омерзительным, начиная от бесстыдной позы этой шлюхи, на которой, что называется, как закончили, так и бросили. Не вызывало сочувствия и незнакомое, будто испитое, измятое лицо, обрамленное нечесаными, спутанными, словно сальными, прядями волос. На площади трех вокзалов нередко попадаются подобные бомжихи. И тут, словно сама по себе, возникла перед глазами картина ночной оргии, как бы собранная из разных воображаемых фрагментов, которую дополняли и эти вещественные детали — разбросанная по комнате, скомканная женская одежда, нижнее белье, чулки этой валяющейся в беспамятстве дряни, которая еще недавно почему-то нравилась полковнику.
Вздохнув и осуждающе покачав головой, но чувствуя себя, однако, абсолютно непричастным к происходившим здесь ночью событиям, Лыков поднялся и отправился доставать из видеокамеры кассету. Надо ж было убедиться в том, что воображение его все-таки не подвело. Это — во-первых. Но главное было во-вторых. Если запись получилась достаточно красноречивой, эффектной и убедительной, ее демонстрация могла бы оказать теперь решающее воздействие на несговорчивую клиентку. Многие, бывало, увидев себя в аналогичных непотребных положениях, предпочитали скорее согласиться с выдвинутыми им предложениями, нежели продолжать отчаянно сопротив-литься, заблуждаясь в собственной неправоте. За очень редким исключением. Но тогда уже и беседы переходили в совершенно иную плоскость. Даже и не беседы, по правде-то Говоря, а напрашивались другие меры воздействия…
Ну что он мог бы сказать после беглого просмотра? Впечатляло… И, хотя ничего нового, в смысле этакого солененького, для себя Вадим Михайлович не открыл, а нечто подобное он смог бы увидеть и на записях в собственном исполнении с участием Анны Николаевны, все же отдельные моменты его повеселили. Особенно те, где мадам обрабатывали трое мужиков одновременно. Но что больше всего поразило его, так это то, что она совершенно не выглядела несчастной, оскорбленной, униженной женщиной, которую тут зверски насиловали. Вадим даже усомнился на миг, что вместо жестокого наказания он, сам о том не догадываясь, устроил ей некий праздник, о котором она могла разве что мечтать. И текст пошел такой, что не всякое ухо способно выдержать такой откровенный, чувственный комментарий к происходящему. Уж больно она восторженно летала и купалась в своем кайфе. Верно заметил Слоник.
Все так наверняка и было, пока очередь не дошла до него. А вот когда он, уже насмотревшийся на приятелей и натерпевшийся в ожидании, приступил к делу, тут никакие помощники со стороны Анне Николаевне больше не потребовались. Да и ребята, удовлетворенные тем, что ни единый их каприз не остался неудовлетворенным, отправились, надо полагать, допивать, оставив Слоника в одиночестве — заниматься экзекуцией. Потому что секс, который он предложил достаточно измотанной женщине, что было заметно, назвать таковым можно было с большой натяжкой. И разве что в одностороннем порядке. Для него, да, возможно, это и был долгожданный секс. А для нее, конечно, изощренная и длительная пытка, как правильно и предположил Лыков, едва взглянул на жертву Тимкиной страсти. То-то ж она теперь без памяти валяется…
Черт возьми, вот же дурак, совсем не вовремя…
Скоро сюда подъедет нотариус, она должна хотя бы выглядеть нормально, то есть без синяков и шишек, а Слоник этот оказался ну прямо садист какой-то. В азарт он, понимаешь, вошел! Руки его не слушаются! Вот они откуда, синяки эти…
Глядя на Тимкины издевательства, иначе не назовешь, Лыков максимально смикшировал звуковое сопровождение съемки, потому что от истошных женских визгов, воплей и проклятий голова уже побаливала. А ведь еще надо было придумать, что делать, чтобы не терять времени…
Но опасения Вадима Михайловича относительно трагедии, которую вынуждена была пережить женщина прошедшей ночью, оказались несколько преждевременными. И когда он уже досматривал ставший однообразным и скучным фильм, в котором невзрачный голый дядя, с хрипом и горловым рыканьем, безостановочно, будто заведенная машина, накачивал большую и неподвижную резиновую куклу с возбуждающими женскими формами, он вдруг услышал сперва слабый стон, а потом — прямо-таки хлынувший поток грязного, площадного мата. Резко обернулся и увидел, что Анна, перевалившись на бок, тоже смотрит на экран телевизора. Но сил у нее нет, и потому голова все валится на подушку.
— Нравится? — спросил он. — Ты еще начала не видела. Там, где тебя сразу трое… А это что, одна боль и никакой радости, верно?
— Какой ты мерзавец, — хрипло выдохнула Анна. — Никогда не прощу…
— А я разве просил у тебя прощения? — удивился он и повернулся к ней вместе со стулом. — И не думал. Я вообще к этому, — он кивнул на экран, — никакого отношения не имею. И вас я вчера оставил в полном порядке. Разве не так? А сам умчался на операцию. Это уж вы тут сами, без меня… понапридумывали себе развлечений! А сотрудники мои, все, как один, люди достойные и, между прочим, семейные, а значит, ваша массовая случка — целиком твоя инициатива. То-то я смотрю, они все разбежались. Не дождались моего прихода. В глаза небось смотреть стыдно. Им же хорошо известно было про наши с тобой отношения.
Ну, с ними-то я разберусь как-нибудь, без посторонней помощи. А вот тебе самое время подумать о своей шкуре. Иди-ка в ванную, приведи себя в порядок, смотреть же противно, неужели не понимаешь? Эта твоя разнузданная сексуальная озабоченность однажды сыграет с тобой очень плохую шутку. Так ведь и проснешься в одночасье… под забором. И в таком виде! — Он с презрением ткнул в нее указательным пальцем. — Зеркало принести? Или на слово поверишь? Иди, иди, я отвернусь, все равно никакого удовольствия смотреть на тебя… такую… Ох, кошмар!..
Он хотел еще шлепнуть ее по обнаженным ягодицам — не сильно, а так, многообещающе, но она с буквальным ужасом в глазах даже и не отшатнулась, а словно кинулась в сторону от него, будто от прокаженного какого. Ну и черт с ней. Лыков махнул рукой и встал. Отошел к телевизору, поставил пленку на перемотку.
Она угрюмо молчала, разве что постанывала, сползая с кровати, потом неразборчиво выругалась и медленно пошлепала в ванную, с трудом подбирая по дороге разбросанные свои предметы туалета.
Вадим Михайлович внутренне успокоился, ожидал куда более истеричной реакции, а тут, видишь ты, как бы и обошлось. Но это еще не конец, и реакция тоже впереди. Однако теперь появился и жесткий противовес — вот эта самая пленочка, которую ей придется время от времени демонстрировать. В назидание, так сказать. Нет, и с жизнью она не покончит, закалка не та. Но кураж у нее сбить все-таки удалось. Ничего, теперь еще и Арон Захарович ей добавит. Для окончательного просветления ума. А то как-то неправомерно долго тянется вся эта история, по идее не стоившая затраченных на нее умственных и физических усилий. Надо форсировать, нечего больше стесняться.
