Инна Булгакова - Сердце статуи

Расписание на станции Темь я только что просмотрел. Есть электричка из Каширы в десять, правда; но есть и полдесятого. Допустим, доктор приехал раньше, и мы бесновались с ним в мастерской возле статуй; а Сема выследил Цирцею и настиг ее в саду… Нет, нескладно. Иван Петрович, а не ювелир поспешил избавиться от улик: фотография, сумка с вещами… И чисто психологически: он умнее и решительнее… и просто сильнее, наконец! Надо переменить роли. Расправившись со мной, доктор в саду встречает Веру… сцена в сарае, например, убийство, участок Голицыных… Кажется, я нащупал некий путь.

В этих версиях (и в словах недомерка) фигурирует соседский участок — и это естественно, коль там найдены вещи покойницы. Но не забывай, сказал я себе мрачно, Надя была в саду возле девы с юношей и не могла ничего не видеть, не слушать. Густые заросли, громкая музыка… все так, но все так странно и страшно, и так глубока тайна, Господи, что даже вспомнив, возможно, я не буду знать, где же убитая! Где она похоронена, почему я боюсь войти в свой дом?

Ведь обыск произведен самим Котовым лично. Он даже собаку раздобыл, правда, позже, но… Интересно, он один приходил с собакой? Да что я, в самом деле? Никакого отношения, никаких связей, разве что я его невесту много лет знал… У кого хочет что-то проверить ювелир — у Котова? Тьфу, ерунда!

Загнав куда-то в глубь подсознания идиотскую идею, я вошел в калитку, пошел по дорожке, пытаясь разглядеть сквозь блеск «золотых шаров»… ее не видать. Взошел на крыльцо. Андрей в черном трико роет у изгороди яму… Это что значит? Заныло сердце, я сбежал по ступенькам, подошел.

— Добрый вечер.

Он кивнул; кивок как-то оригинально совпал с судорожным движением шеей.

— Что это вы копаете?

— Могилу.

— Для кого?

— Для останков вашей статуи.

— Извините за изуверство, но, в сущности, я исполнил ваше желание.

— Как это?

— Помните наш разговор о том, что мое «творение» вам мешает?

— Ну и что? Я человек нормальный.

— А когда вы впервые увидели «Надежду»?

— Не помню.

— 10 июня вечером?

— Точно нет. Я сразу открыл дверь и прошел к себе в комнату. Ваш допрос меня удручает.

— Потерпите немного. Дверь была заперта?

— Конечно. Я был уверен, что Надя спит.

— Однако она не спала… — произнес я машинально и встретился с пронзительным взглядом голубых, как у сестры, глаз. — Как вы с Надей похожи! Где она?

— У себя… не беспокойте. Надя уснула.

— Надя не спит по ночам? — я был поражен.

Он взглянул исподлобья.

— Я всегда боялся нервного срыва. Главное — дисциплина, твердый распорядок дня, уравновешенность жизни.

— Вот почему вы ее послали на физкультурный.

— Что значит «послал»? У нее великолепные данные. Будьте с ней добрее, Максим Николаевич, мягче.

С чего это он так подобрел? Я глядел во все глаза.

— А вы-то куда денетесь?

— Я вообще говорю.

— Скоро конец, Андрей. Мои друзья признались.

— Признались? В убийстве?

— Пока нет, но это вопрос времени. Оба были на месте преступления, и оба связаны с Верой. Доктор должен был провести с ней «медовую» неделю на Оке, а она провела ее с Колпаковым.

— Ту неделю? — спросил он напряженно.

— С 3 по 10 июня. Есть улики и доказательства. Теперь дело за Котовым. Он их расколет.

Андрей, не отвечая, улыбнулся с горечью и продолжал работу. Я перемахнул через изгородь.

— Андрей, достаточно. Сейчас я принесу.

Под вековым дубом так и остался стоять невысокий пьедестал — выбито «Надежда» — с искореженным металлическим каркасом. Уродец с уцелевшей левой рукой девы и ее круглым коленом, на котором покоилась разбитая голова юноши. Даже символично. И впервые робко подумалось: я ей сделаю новый подарок, другой, лучше!

Приволок останки к яме и сбросил во влажную глинистую глубину. На какое-то время мы застыли, словно почтили усопшую минутой молчания — и в жуткую эту минуту меня посетило мистическое ощущение. Словно и впрямь некая статуя качнула головою, приоткрывая сокровенный смысл преступления.

Мы собрали под дубом осколки, побросали в яму, Андрей начал ее закапывать. У меня было чувство, что мы, как заговорщики, уничтожаем улики. Заговорщики. По странной ассоциации идей у меня вырвалось:

— Помните ночь после очной ставки, Андрей?

— Это когда вы «Надежду», — кивок в яму, — грохнули?

— Ага. Меня потянуло к деве…

— К деве?

— К «творению»… какое-то таинственное любопытство. Я отправился в ваш сарай за кувалдой и из открытого окна услышал разговор, точнее, отрывок.

— Что вы услышали? — он дернул шеей и выпрямился, опершись о лопату.

— Ваш голос: «На темной одежде была кровь, таким образом произошла подмена — по контрасту». А Надя попросила вас…

— Помолчите! — приказал он жестко, даже угрожающе и вдруг улыбнулся, неестественно, словно актер-неудачник.

Его слух был тоньше моего: на веранде показалась Надя в белых шортах и маечке, с ракеткой в руках. Андрей прошептал:

— Если не хотите ее погубить — ни о чем не спрашивайте.

У меня язык к гортани прилип. А ведь я раньше (все время) чувствовал и вот убедился: эта юная прекрасная пара, брат с сестрой, ужасно замешаны. Может быть — так ведь я подумал! — мое объяснение в любви — главная загадка происшедшего. Нет, она не убийца, Боже сохрани, но он прав: не надо колыхать. Пусть играют они беспечно, беспечально (как прежде, до меня) на душистой лужайке сада в лад с ветром, летом и солнцем.

Я бросил на нее прощальный взгляд, перелез через изгородь и скрылся в доме, в глубоком мягком кресле, с бьющимся отчаянно сердцем. И с пол-литровой банкой. Конечно, я себя обманывал, я знал: дверь распахнулась и в резком просверке захлопнулась.

— Макс, где ты был? — спросила она устало.

— Ты не поспала?

— Это неважно. Главное…

— Главное — это ты.

Я вдруг успокоился: пусть замешаны, ведь никто не узнает, кроме меня.

— Надя, я люблю тебя.

Она кивнула.

— А ты очень любишь брата.

Опять кивнула и села напротив через столик; стояли потемки, слабо рассеянные началом заката в овальных оконцах.

— Я не хочу ни о чем спрашивать…

— О чем? — она беспокойно шевельнулась в кресле. — Ты что-то вспомнил?

— Это, по-моему, дело безнадежное.

Невольно я наблюдал за ней: как она сразу расслабилась, откинулась на спинку. И продолжал вопреки желанию:

— По мнению невропатолога, своим беспамятством я подсознательно защищаю близкого, даже дорогого мне человека.

— И ты ему веришь? — спросила она с язвительной усмешкой и вдруг дернулась головой, судорожно, как брат. Какое-то едкое неизъяснимое ощущение пронзило душу… чуть не ненависть. Я продолжал настойчиво (зачем, Господи, я не в своем уме!):

— Котов рассказывал, что в ту ночь он пришел к вам забрать одежду на экспертизу, ему открыл Андрей. Так?

— Так.

— Кстати, ты ведь была в темно-синем платье?

— Это допрос? — уточнила она холодно, и я взвился:

— Допрос! — тут же опомнился, поправился: — Надюш, прости!

— Не за что, — она помолчала, потом добавила вскользь: — Я, действительно, очень люблю брата.

Я не смог вынести столь прозрачного намека на их причастность и переменил тему:

— Был сегодня в Москве. Друзья мои, можно сказать, признались. Почти.

— Почти?

— Ну, ту неделю Вера провела у ювелира. А Иван Петрович видел ее тут 10-го.

— Видел?

— Да. И, наверное, прикончил, потому что поспешил к себе в Москву фотокарточку ее уничтожить.

— И что ты теперь будешь делать?

— А что надо? Ты скажи.

— По-моему, просто ждать, — перебила она вкрадчивым беспокойством, — предоставить события их естественному ходу.

Я задумался. Конечно, они правы — Надя и священник — не хватает смирения чудовищу ренессанса.

— Надя, прости, не могу оставаться неполноценным! Нам всем надо освободиться. Я ведь обещал: никому ни слова. И с Котовым связываться не буду.

— Не будешь? Он мне не нравится.

— Клянусь.

— А мне скажешь? — она протянула руки; я их взял в свои, ощутив сильные пальцы, твердые ладони.

— Одной тебе.

— Какие бы ни были результаты?

— В любом случае. Кстати, о Котове: он собирается еще раз с собакой обыск делать.

— Где?

— И на вашем участке, потому что вещи в дупле… впрочем, думаю, след простыл.

Тут в дверь позвонили — конечно, Андрей и наверняка подслушивал — донеслось:

— Надя, мы сегодня ужинать будем?

— Да, да, сейчас! Макс, я скоро.

Я хотел сказать «Не уходи!», а выговорилось «Уходи!» Странное оцепенение на меня напало. Дверной пролом просверкнул в последний раз; наступили сумерки, разбавленные вечерним золотом.

— У них ведь в погребе пол земляной?