— Да.
— Там, в Рилит, вы действовали отлично, приятель, даже не пытаясь маскироваться. Сегодня мы проводим специальное исследование неидентифицированных пуль. Возможно, еще разок используете ту пушку. Но уж потом вам и святая вода не поможет.
— Действовал отлично, — подтвердил я, покосившись на него.
Он выбил трубку, задумчиво уставился на нее.
— А что стало с той женщиной? — спросил он, не поднимая глаз.
— Понятия не имею. Ее не арестовали. Составили с нами протокол в трех экземплярах — для Уайлда, канцелярии шерифа, для Отдела по расследованию убийств. Ее отпустили, и больше я с ней не встречался. И не думаю, что когда-нибудь встречусь.
— Довольно интересная дамочка, как я слышал. Не похоже, чтобы участвовала в грязной игре.
— Ага, интересная дамочка, — согласился я.
Капитан Грегори, вздохнув, запустил пальцы в свою мышиного цвета шевелюру.
— И еще… — начал он почти ласково. — Выглядите вы человеком хорошим, но играете круто. Если действительно хотите помочь Стернвудам — оставьте их в покое.
— Полагаю, вы правы, капитан.
— Как себя чувствуете?
— Сказочно! Почти всю ночь ставили на ковер в разных кабинетах, и я позволял на себя орать. А до того промок до нитки и получил кое-какие синяки и шишки. Что ж, я в прекрасной форме.
— А чего вы ждали, черт побери?
— Ничего другого.
Поднявшись и посмотрев на него с усмешкой, я направился к двери. Когда уже собирался выйти, капитан вдруг откашлялся и сухо произнес:
— Значит, я напрасно драл глотку? Вы все еще надеетесь найти Рейгана?
Обернувшись, я посмотрел ему в глаза:
— Нет, не думаю, что найду Рейгана. И пробовать не стану. Довольны?
Он медленно кивнул, затем пожал плечами:
— Понятия не имею, какого черта я, собственно, об этом заговорил. Желаю счастья, Марлоу. Как-нибудь заходите.
— Благодарю, капитан.
Выйдя из управления, я забрал со стоянки машину и поехал домой — к Хобарт Армс. Сняв пиджак, лег на постель, глядя в потолок, слушая шум, доносившийся с улицы, и наблюдая за солнечными зайчиками на потолке. Попытался заснуть — ничего не вышло. Поднялся, налил виски, хотя в это время обычно не пью, лег снова. Сна ни в одном глазу. Мозг мой безостановочно тикал, как часы. Усевшись на край постели, я набил трубку и произнес вслух:
— Этому старому лису что-то известно.
Трубка была горькой, как желчь, и, отложив ее, я улегся снова. Мысль продиралась сквозь волны воспоминаний, в которых я без конца проделывал одно и то же, возвращался в то самое место, встречался с людьми, говорил одни и те же слова, опять и опять, и все это каждый раз выглядело настоящим, словно разыгрывалось именно сейчас и впервые. Снова я мчался в дождь по автостраде с Серебристой Головкой, забившейся в угол сиденья, не вымолвившей ни слова, так что, добравшись до Лос-Анджелеса, мы ощущали себя опять совершенно чужими. Снова я выходил из машины у аптеки, открытой всю ночь, и сообщал по телефону Берни Олсу, что убил человека недалеко от Рилит и как раз еду к Уайлду вместе с женой Эдди Марса, на глазах которой все произошло. Снова гнал машину через Лафайет-Парк по тихим, умытым дождем улицам, а потом поднимался на холм, к подъезду огромного особняка Уайлда, где на веранде горел свет, так как Олс предупредил о моем приезде. Снова оказывался в кабинете Уайлда, где он в цветастом халате сидел за столом с напряженным, суровым лицом, вертя в пальцах пеструю сигару или поднося ее ко рту, в уголках которого застыла горькая усмешка. Там же был Олс и худощавый седой тип из канцелярии шерифа, похожий на ученого и изъяснявшийся, скорее, как профессор-экономист, чем полицейский. Я рассказывал, что произошло, и они тихо слушали, а Серебристая Головка сидела в тени, сложив руки на коленях, не обращая ни на кого внимания. Потом начались телефонные звонки. Явились двое из Отдела по расследованию убийств и пялились на меня, как на диковинного зверя. Снова я ехал к Фалуайд-Палас, и один из этой парочки сидел рядом со мной. Потом мы оказывались в комнате, где Гарри Джонс по-прежнему сидел за столом с застывшей гримасой на мертвом лице и в воздухе еще висел кисловато-сладкий запах. Был там коронер, очень юный и энергичный, с рыжей щетиной на шее, и еще один перепуганный тип, снимавший отпечатки пальцев, которому я напомнил, чтоб не забыл про крючок на фрамуге над дверью. (Нашел там отпечаток пальца Канино, единственную улику, которую мерзавец в коричневом оставил для подтверждения моей исповеди.)
И опять я вижу себя в доме Уайлда — подписываю протокол, который тут же, в соседней комнате, отстучала на машинке его секретарша. Потом открылась дверь, и вошел Эдди Марс, увидев Серебристую Головку, сказал, улыбаясь: — «Привет, милочка», — а она на него и не взглянула, и не ответила. Эдди Марс — свежий, веселый, в темном будничном костюме, с белым шарфом под твидовым пальто. Потом все разошлись, остались мы вдвоем с Уайлдом, и он сказал недовольно:
— Последний раз, Марлоу. В будущем, если опять что-нибудь натворите, брошу вас на съедение львам, нравится вам или нет.
Я переживал все эти сцены снова и снова, валяясь на постели и наблюдая за солнечными зайчиками. И тут зазвонил телефон — говорил Норрис, дворецкий Стернвуда, в своей вежливо-бесстрастной манере:
— Мистер Марлоу? Я звонил вам в офис, но не застал, поэтому позволил себе побеспокоить вас дома.
— Меня всю ночь не было, и в конторе тоже.
— Да, сэр. Господин генерал будет рад встретиться с вами сегодня до полудня, если вас устроит.
— Буду через полчаса. Как он себя чувствует?
— Не встает, но ему не хуже.
— Подождите, пока увидит меня, — пообещал я и положил трубку.
Побрившись и переодевшись, я направился было к двери, но вернулся и, достав маленький браунинг Кармен с инкрустированной рукоятью, сунул его в карман. День был солнечный. Я добрался до особняка Стернвудов за двадцать минут и затормозил под окном у бокового входа. Четверть двенадцатого. Птицы на деревьях распелись после дождя как одержимые, трава на террасах была зеленой, словно ирландский флаг, и вся усадьба выглядела так, будто ее поставили минут десять назад. Я позвонил. Прошло всего пять дней с тех пор, как я звонил здесь первый раз. Показались они мне длиной с год.
Дверь открыла горничная, провела из бокового холла в главный и, сообщив, что мистер Норрис спуститься через минуту, оставила меня одного. Главный холл выглядел по-прежнему. Портрет над камином сохранил те же черные, жгучие глаза, а рыцарь с витража все еще не отвязал обнаженную даму от дерева.
Через минуту появился Норрис — он тоже не изменился. Глаза из голубого пламени были глубоко посажены, как всегда; серовато-розовое лицо выглядело здоровым и отдохнувшим, и двигался так же легко, словно был лет на двадцать моложе. Это я ощущал на себе бремя лет.
Поднявшись по выложенной плитками лестнице, мы свернули в сторону, противоположную покоям Вивиан. С каждым шагом дом вроде бы становился больше и тише. Подошли к массивным, старым дверям, как будто перенесенным из монастыря. Норрис, тихо открыв створку, заглянул внутрь. Потом пропустил меня, и я пошел за ним по ковру, чуть ли не с полмили длиной, к постели под балдахином, напоминающей ложе, на котором скончался Генрих VIII.
Генерал Стернвуд лежал, опираясь на подушки, сложив бескровные руки на покрывале — на его фоне они казались пепельными. В черных глазах все еще тлела готовность сразиться, но лицом он напоминал покойника.
— Садитесь, мистер Марлоу, — голос звучал устало и чуть напряженно.
Придвинув стул, я подсел к постели. Все окна плотно закрыты, в такую погоду в комнату не проникал ни один луч солнца, шторы не пропускали даже простого дневного света. В воздухе ощущался едва заметный сладковатый запах старости.
С минуту он смотрел на меня молча. Приподнял руку, словно желая убедиться, что способен шевелить ею, и опять положил на другую. Бесстрастно произнес:
— Я не просил вас, мистер Марлоу, разыскивать моего зятя.
— Но хотели этого.
— Вас я об этом не просил. У вас слишком развито воображение. Если мне чего-то хочется, я обычно говорю об этом.
Я промолчал.
— Вам заплатили, — холодно продолжал старик. — Но дело не в деньгах. У меня сложилось впечатление, что вы не оправдали моего доверия, хотя, не сомневаюсь, сделали это не намеренно.
Он закрыл глаза.
— Вы меня пригласили только из-за этого? — спросил я.
Генерал снова открыл глаза — медленно, осторожно, словно веки налились свинцом.
— Вижу, мое замечание вас рассердило.
Я покачал головой:
— У вас преимущество передо мной, господин генерал: ваш возраст, хотя я ни секунды не хотел бы поменяться местами. Не такое уж важное преимущество, учитывая, что вам приходится терпеть. Можете говорить, что угодно, мне и в голову не придет сердиться. Я готов возвратить гонорар, и для вас это ничего не меняет. Но для меня кое-что означает.
