– Ты... должна... сшить...
– Конечно, я понимаю, я все понимаю, я должна, я сошью...
– Мы вышли из зоны турбулентности. – Стюардесса снова сияла, как радуга после бури. – Высота семь тысяч метров... Наш самолет... Минералка... Сок... Температура за бортом...
Она словно пыталась уболтать пассажиров, извиниться за свой недавний непрофессиональный страх...
– Лиль! Лиль, все! Слышишь? Все! Пронесло! – Дубов по-прежнему сжимал ее левую руку, но только как-то очень бережно, мягко. – Не бойся, я бы все равно тебя спас! Кстати, что это ты собираешься сшить?
– Да, родной, конечно. Потом... Потом...
Кресло впереди пустовало. Лиля закрыла глаза. Капелька крови застыла на ладони ее правой руки. И еще покалывало сердце, словно засела там крошечная остренькая игла.
Егорушка. Боль и радость каждого дня. Беспомощный и отважный малыш. Он не способен завязать шнурки на ботинках, но может проницать самые тайные движения человеческой души. Он не умеет считать до десяти, но сочиняет загадочные песни, похожие на ритуальные напевы какого-то африканского племени. Он не умеет читать, но придумывает и рассказывает себе сам сказки. Ему не угнаться за здоровыми детьми, он не в состоянии быстро бегать и ловко прыгать, но готов с игрушечным мечом защищать мать от грозящей ей опасности! Что с ним? Жив ли он? Здоров ли? Хорошо ли о нем заботятся? Помнит ли он маму?
Егор был жив и физически чувствовал себя лучше, чем раньше. И он помнил мать – хотя, может, проникни мы в темные глубины его памяти, мы бы сочли, что это не так. Егор помнил иначе, и видел людей иначе, и иначе воспринимал их. В его восприятии люди не имели внешности. Их физическая оболочка казалась Егору стеклянной, прозрачной, всегда одинаковой. Только наполненный сосуд имел для мальчика смысл и цену, он мог видеть, запоминать и отличать только «наполненных» людей. В склянь была наполнена мама, и содержанием ее был янтарный, теплый свет, как свежий мед. Такой же свет виделся Егору и в других людях – в тете Соне, и в приходящей массажистке, и в той девочке из соседнего подъезда, что подарила игрушечного зайчика, пушистого и славного на ощупь! А вот мать той милой девочки, выбежавшая во двор и раскричавшаяся, была изнутри вся темно-коричневая, с зелеными и желтыми промоинами. Такой цвет приобретают проходящие синяки, если ушиб оказался сильным. Она и была ушиблена жизнью, ее много раз обманывали, лишали чего-то дорогого, оскорбляли и использовали. Несчастная женщина боялась такой же судьбы для своей дочери, и самое лучшее в ней оказалось непоправимо испорчено этим страхом и обидой на все и вся. Таких, как она, было много. Особенно среди немолодых и небогатых женщин.
Но еще хуже обстояли дела с папой Игорем. У него внутри, в мутноватом стекле, шевелились в похмельной бурой жиже отвратительные щупальца, сплетаясь в неразрешимый узел – пагубная страсть, досада и чувство вины. Смотреть на это было отвратительно, и Егор старался как можно реже видеть папу Игоря. Печально было смотреть на Нинулю – на добрую, славную Нинулю, которая умела так красиво петь, и звонко смеяться, и делать бумажных голубков, летавших под самым потолком! Эту девушку, верно, однажды кто-то сильно обидел, и она не хотела больше ни с кем делиться своим драгоценным эликсиром, замкнулась в себе, и янтарный свет медленно закисал в ней, превращался в уксус и мог, в конце концов, прожечь ей сердце насквозь!
Встречались люди, в которых не пряталось ничего дурного или страшного, просто света в них было мало. Таких людей попадалось особенно много. В одних таилось больше света, в других меньше, в ком-то – на самом донышке. Но никто не был так заполнен, как мама. Янтарное, теплое свечение ее сути на человеческом бедном языке называлось любовью... Или, вернее, способностью к любви.
Но с некоторого момента вокруг Егора стали появляться странные существа. Он почти не мог их видеть, как если бы те носили сказочные шапки-невидимки. Прозрачные, пустые люди. Не просто пустые, а опустошенные. Кто-то выпил их суть, как редкостное вино. Осушил их до дна, оставив лишь оболочки, и они жили, руководимые ничтожным, самоуверенным рассудком. Такой оказалась бабушка, которую Егорка уже видел когда-то, и тогда она была другой. Таким был дядя, которого Егор никогда раньше не видел, и теперь не смог увидеть.
А хуже всего оказалось то, что их пустота не была лишь пустотой. У нее имелась своя воля, свои желания, и ей нужен был Егор. Мальчик слишком поздно понял это, но даже пойми он раньше, все равно не сумел бы защитить себя. Этот бой придется принять. Сейчас они, пустые, сильнее.
Сначала они что-то сделали с мамой – быть может, дали ей плохие таблетки или вонючую жгучую жидкость, от которой люди дуреют и делаются сами не свои. Неизвестно, что произошло, но мама не смогла больше заботиться о Егоре, и люди взяли его. С ними было страшно, и казалось бы еще страшнее, если б они не давали малышу лекарство, после приема которого ему очень хотелось спать. Егора все везли и везли куда-то, а он все спал и спал. Потом проснулся в доме, где было много детей. Ему всегда нравились дети, Егор любил играть с ними, но они сторонились его. А порой даже бранили и толкали! Но эти дети не избегали его общества, мальчик сам, впервые в жизни, не хотел водиться с ними. А они, как назло, жались к нему, и все были пусты, как пересохшие колодцы.
И они черпали из него – его свет. Черпали по горсточке, словно сладкую родниковую воду в жаркий день. Ему было не жаль, но на следующий день они снова делались пустыми, все уходило, как вода в песок... Нечто осушало их, нечто, чья жажда оказалась сильней и неутолимей даже жажды сухого песка Аравийской пустыни. Егор чувствовал присутствие жаждущей пустоты совсем близко. И он, этот ребенок, которого люди считали почти во всем подобным себе, только больным, знал о сфинге гораздо больше, чем кто-либо из живших на земле, больше, нежели она сама знала о себе... Потому что он и сам был сфингой.
Их жизни происходили из одного русла. В одной колыбели качала их предков ледяная ладонь вечности. Но однажды, понукаемое неумолимым законом эволюции, русло раздвоилось, и сфинги разделились на две расы. Представители одной из них полюбили новый мир, частью которого стали, и полюбили все сущее в этом юном мире, а больше всего – людей. Из былого могущества своей расы они унаследовали великий дар любви ко всему живому. Людей они полюбили, как детей своих, которых нужно опекать и умиляться, глядя на них, и учить добру, и прощать им ошибки. Эти новые сфинги постарались уподобиться людям и войти в их семьи, и у них получилось. Потомки сфинги и человека были более похожи на людей, но владели всей памятью сфинг.
Другие же оказались горды и считали себя много выше всего – живого и неживого. Они хотели жить по древнему закону и говорить на древнем языке. А по этому закону высшим благом считалась любовь, а на этом языке слово «любовь» звучало так же, как слово «война». Они заполонили землю, прекраснее которой не было в мире, и поработили племя, живущее на той земле, поработили обманом, сказавшись богами, преувеличив свои возможности. Сфинги умели вытягивать из глубинных недр земли золото, читать человеческие мысли и диктовать людям собственную волю, а кровь их обладала ценными свойствами и, будучи принятой человеком, лечила его от всех болезней и немощей, в то же время подчиняя несчастного сфингам навеки. Ничто, исходящее от сфинг, не приносило людям истинного блага, не могло принести, потому что эти древние существа ненавидели и презирали людей, а дар, принесенный с подобными чувствами, может пойти лишь во вред. Даже друг друга ненавидели сфинги, и природа наказала их, лишив возможности иметь потомство, и тогда они отдались войне, потому что слова «война» и «любовь» на их древнем языке звучали одинаково... Они были воспитаны в бессмертии и мыслили веками. Они видели мир иначе, чем люди, и имели свои, невыразимые человеческими понятиями, цели. Они создали страшное оружие, которое выжгло цветущую землю, превратив ее в пустыню, они истребляли друг друга. И почти истребили.
Но маленький мальчик по имени Георгий, Егорушка, ничего этого не знал. Маленький мальчик, в чьих клетках оказалось не сорок шесть, а сорок семь хромосом, и эта, лишняя, хромосома была наследием его пращуров, не мог этого знать. Он мог только чувствовать – на уровне инстинкта. И Егор чувствовал, что нужен, очень нужен этой последней, чудом оставшейся в живых сфинге. Зачем?
* * *
Первый автобус Адлер – Лучегорск уходил утром, в шесть часов, а самолет приземлился глубокой ночью. Дубов предложил Лиле переночевать в гостинице, с трудом выдержав обжигающе-молящий ее взгляд. Будь ее воля, она бы просидела всю ночь на автовокзале.
В маленьком номере было прохладно и сильно пахло штукатуркой. Лиля не захотела раздеваться, пытаясь улечься прямо поверх одеяла, но Дубов не позволил.
