Людмила Аникеевна поджала губы: не положено.
Надев маску строгости, она стала листать его историю болезни. Пробежав глазами последние записи, зачеркнула что-то в них, задумалась. Потом быстро-быстро застрочила по листу бумаги.
— Вот, — закончив писанину, разяще-твердым тоном сообщила она Климову, — включаю вас в команду…
— А когда?
Уловив нетерпение, обеспокоенно нахмурилась.
— Я думаю, что завтра. Но…
— Я понимаю.
— …ни жалости тогда, ни снисхождения. Нарушите режим, пеняйте на себя! — она прихлопнула ладошкой по столу, как будто он уже проштрафился, и упрекающе добавила: — Грешит один, а отвечают все.
Сдвинув брови, она закрыла историю болезни и отложила ее в сторону.
— Идите.
Климов чуть не на цыпочках вымелся из ординаторской. Есть женщины, которые насупливают брови лишь затем, чтобы показать: они у них есть.
Уже в коридоре он услышал обещание пампушки встретить Шевкопляс и передать ей его просьбу.
Значит, не уволилась, почувствовав внезапный холод в животе, подумал Климов и побрел в палату.
Видели бы его сейчас жена или Шрамко!
После ужина он прикорнул. Во-первых, чтобы бодрствовать ночью, а во-вторых… мысли о доме, о жене и детях, о том, что его труп ищут везде, где только можно, а того не знают, что он жив, что он по ночам борется со сном в трех километрах от родного дома, изнуряли его мозг, и он с досадой отмечал, что голова начинает раскалываться. Собственно, во всем, что с ним произошло, он виноват сам: нельзя рассчитывать лишь на себя. Но, как говорит Чабуки, надо уметь улыбаться даже тогда, когда вы подавились костью. И он постарался улыбнуться, натянув одеяло на голову. Все получилось бы, как нельзя лучше, если бы не Шевкопляс… Размышляя о ней и ее муже, в котором Легостаева узнала сына, он пришел к безрадостному заключению, что люди невозможные лжецы. Но если человек лжет сам себе, это не беда, все мы живем в мире собственных иллюзий, и если он лжет другим — это полбеды: ему ведь тоже лгут, причем бесстыдно, но заставлять других жить не по совести, извращать сознание и подневольно подличать, это верх насилия над личностью, над обществом, и тех, кто убивает в другом душу, карать надо жестоко, беспощадно. Тот, кто заставляет лгать других, заслуживает ненависти. Будь они прокляты, вынуждающие нас отказываться от себя! Иначе… иначе лучше и не жить. Ведь если закон не обеспечивает справедливость, если здравый смысл всего лишь фикция, иллюзия, а не ариаднова нить в лабиринте насилия и зла, которыми загажен мир, тогда остается признать, что человеческая жизнь не что иное, как абсурд. Бред больного разума.
— Конфетка есть?
— А? Что?
— Конфетка есть?
Фу ты, дьявол! Это же Доцент, будь он неладен. Надо просыпаться.
Забывшийся тяжелым предзакатным сном, Климов очнулся. Чуткое замешательство: где он? — заставило припомнить все, что с ним произошло. Он стянул с головы одеяло.
За окном постукивали ветки, слышался осенний дождь, и мысли, словно водяные потоки, струисто подхватили муть его раздумий…
Он разлепил веки и зевнул. Вернее, он хотел зевнуть, но так с раскрытым ртом и онемел: уставившись в его лицо, над ним склонилась Шевкопляс.
Тяжелый, липкий, всеохватный страх сдавил ему гортань, и он почувствовал, как перебойно-глухо застучало сердце: все!
За спиной Шевкопляс маячил стоматолог, а какой-то вахлак с покатыми плечами держал наготове шприц. Ноги Климова они уже успели зафиксировать, но руки…
Удар не получился. Да его и не было, удара. Пальцы сами собой разжались от непонятной слабости. Климов дернулся и только.
Червяк на веревочке.
— Иной и раздумает жить, а живет, — свистящим шепотом заговорила Шевкопляс и отвела руку назад.
Вахлак подал ей шприц.
Стоматолог, этот импозантный педераст, сосредоточенно ощерился, и темные провалы его глаз недобро сузились. Он сел на климовскую руку.
— Бог захочет, разума лишит.
Вахлак хихикнул:
— У него что, крыша поехала?
— Заткнись, — оборвала его Шевкопляс и бесцеремонно провела рукой по лицу Климова: — Дурашка, с кем связался? Малахольный…
А в глазах изумрудные искры.
— Пережми.
Слова и фразы задевали слух, но отвечать Климов не мог. Язык его не слушался. Лекарство холодяще натекало в вену, согревалось в ней и жгуче обволакивало климовское сердце. Истошная, смертная ярость загнанного зверя напрягла все его мышцы, ослепила мозг, и он, уже не помня ничего, забился под иглой…
Каким-то чудом ему удалось вырваться. Дождь перестал, в палате было тихо. Мучители его исчезли, но потемки, тьма, глубокая ночная тьма усиливала чувство безысходности.
«Надо пойти, узнать, который час?» — оперся на локоть Климов, но мертвенная слабость не давала встать с кровати, и он, перевернувшись на живот, решил сползти. Все-таки гипнозом Шевкопляс владеет здорово.
Коснувшись пола занемевшими ногами, он стал нашаривать шлепанцы и вдруг почувствовал, как зло, резуче зашевелилась в нем боль. Где-то глубоко, под ложечкой, почти у сердца. Ему показалось, что боль внутри него прожорливой чуланной крысой прогрызала нору. И как только он представил эту отвратную тварь, его стошнило. Еле добежал до туалета.
Из открученного крана слабо, дерганно свиваясь в хлипкую струю, иссякающе журкотела вода, и Климов с ужасом подумал, что из больницы ему вряд ли вырваться. Еще два- три таких визита, и его сознание померкнет. Не столько от кошмарной боли, сколько от боязни соскользнуть… Галлюцинации были настолько зримыми, что он начал терять ощущение реальности.
Вернувшись в палату, он растерзанно упал на кровать и закусил край одеяла. Боль надо было перетерпеть. Где-то в глубине сознания, в самом его дальнем уголке жила догадка, что сейчас любое из лекарств будет смертельным. Он попытался разглядеть лицо Чабуки, но в палате было так темно, точно оконное стекло, не в силах выдержать осеннего мокропогодья, внезапно хрустнуло, и в сирое больничное узилище напорно хлынула густая мгла полночья. Кажется, на воле вновь полился дождь, там все гудело, и качающиеся ветки вымокших деревьев задевали водосточную трубу. Жестяной звук заставлял Климова время от времени вздрагивать, и он с горестным терпением смотрел на дверь, как будто она вот-вот откроется и он увидит своих близких: сыновей, жену…
«Передаются же кому-то наши мысли», — подтянул он колени к подбородку и слезно предположил, что «должны». Иначе смерть.
Придя к такому горестному выводу, он скрипнул зубами и застонал. Похоже, он стал понимать предназначение случайностей, не связанных одна с другой на первый взгляд, но отчего-то оставивших в его сознании глубокий след. Взять хотя бы случай с сыном Легостаевой. Сомнений нет: он стал очередной жертвой Шевкопляс, также, как и Климов, и еще незнамо кто…
За окном порывисто постукивали ветки, шумел ненастный дождь, и мысли, словно водяные потоки, размывали русло кошмарного сна. Постепенно становилось ясно, что человеку можно не бояться темных пятен истории, они еще однажды полыхнут светлой зарницей… Это так же верно, как и то, что душа взыскует нового, хотя ход жизни ею понят, и рано или поздно надо знать о свойствах и законах всего мира. Поэтому и существует магия.
Боль стала утихать, и он порадовался своему умению терпеть. Исполнясь чувством облегчения, он чуточку расслабился и ощутил в себе не только власть над изнуренным телом, но даже не испытывал былого страха перед сумасшествием. И в это время его снова затошнило. Чуланная крыса прогрызла все-таки дыру, и судорога боли подтянула к горлу задохнувшееся сердце. Уф! Такого еще не было. Кошмар какой-то… Даже сетка поплыла перед глазами. Это все лекарство Шевкопляс, будь она проклята! А дрожь внутри, как будто он спускается в колодец… Согреться бы теперь, согреться…
Он дошкандыбал до туалета, его вырвало.
Обтрагивая лбом холодную фарфоровую раковину, Климов ужасался и не понимал, откуда в нем так много жидкости? Ведь он почти ничего не пил…
На выходе его качнуло, он споткнулся о порожек и схватился за дверной косяк. Споткнуться не упасть, ха-ха!
