— А-а-а…
— Да. Спрашивали, что мне известно.
— А ты?
— А что я? — удивился я. — Разве мне может быть что-то известно? У них, у крутых, свои разборки, а я тут тихо сижу, никого не трогаю, починяю примус…
— А-а-а…
— Да. Сам понимаешь, я в своем романе так закопался, что по сторонам зевать некогда.
— Ну, да, — ответил Глеб, мгновенно уловив все, что я не мог сказать прямым текстом. Не знаю, прослушивается ли мой аппарат, но исключать этого никак нельзя.
— В общем, жизнь бьет ключом, — закончил я.
— Да, — поддержал Глеб. — Не позавидуешь…
— Мне или Горелому?
— Обоим, — ответил Глеб. — Мне тебя даже больше жалко.
— С чего это вдруг? — не понял я.
— Горелый уже отмучился, — сказал Глеб веско. — А тебе все это только предстоит. Допросы всякие, визиты в прокуратуру или не знаю куда… В общем, веселая жизнь.
— Да, — согласился я. — Не думаю, что меня так просто оставят в покое. Приезжай поддержать морально.
— Тош, я бы с удовольствием, — ответил Глеб. — Но не могу.
Я насторожился:
— У тебя что, тоже новости?
— Тоже, — подтвердил Глеб. — Но, в отличие от твоих, без криминального душка.
Он помолчал и сказал ликующим голосом:
— Тошка, мне дали бесплатную семейную путевку в Египет!
— На работе, что ли? — не понял я.
— Ну, конечно! — с сарказмом ответил Глеб. — На работе! Ты соображай, что говоришь! Ничего не на работе, а в турбюро…
Я почесал затылок.
— У них там что, день бесплатных путевок? — спросил я.
— У них там рекламная акция, — радостно ответил приятель. — По компьютеру выбрали пять семей, и отправили их в бесплатный круиз по Египту. Тошка, ты представляешь?
— Не горячись, — предупредил я. — Бесплатный сыр кладут только в мышеловку. В турбюро был?
— Был, — подтвердил Глеб.
— И что?
— Говорю тебе, балда, дали путевку! На всю семью! С детьми!
— Вот это да! — сказал я деревянным голосом. Мне как-то не верилось, что такое возможно. И я недоверчиво спросил:
— Уточни на всякий случай, отель оплачен, нет?
— Оплачен!
— А дорога?
— Билеты на руках!
— Питание?
— Завтрак оплачен, остальное за свой счет, но это ерунда. Тошка! Мне даже не верится!
— А как же твои экзамены? — напомнил я.
— А, ерунда! — отмахнулся приятель. — Попрошу коллег, они подменят… Такой случай раз в жизни бывает!
Я немного подумал. Случайности в жизни нашего человека обычно бывают неприятные. Если случайность приятная, то она, скорее всего, не случайна. Вполне возможно, что Егор выписал гонорар не только мне, но и Глебу.
Я придал своему голосу внушительность и многозначительно спросил:
— Ты уверен, что это все случайно?
Глеб озадаченно умолк.
— Ты думаешь… — начал он, но я тут же перебил его:
— Надеюсь, что так. Тогда твое путешествие не мыльный пузырь, а хорошо замаскированная форма благодарности.
— Может быть, — задумчиво произнес Глеб. — Слушай, а мне это в голову как-то не приходило. Наш друг еще в Городе?
— В Городе, — ответил я.
— Ну, тогда все возможно. Если увидитесь, поблагодари его от меня. Скажи, что он угадал. Я всю жизнь мечтал попутешествовать.
— Если увижу, передам, — пообещал я. — Когда отъезжаешь?
— Отлетаю, — поправил Глеб. — Послезавтра.
— Заехал бы перед отлетом.
— Нет, не могу. Нужно найти замену, пока на кафедре все в отпуск не разбежались. Нужно собраться, решить, что с собой берем… В общем, времени в обрез.
— Ну, ладно, — сказал я.
— Не обижайся! — призвал Глеб.
— Да ты что! Я за тебя ужасно рад!
— Приедем — позвоню.
— Обязательно.
— Ты-то сам никуда не собираешься?
— Пока нет.
Мы немного подумали, потом Глеб неловко сказал:
— Ну, пока…
— Счастливого пути, — ответил я и выключил аппарат.
Отодвинул его на край стола и задумался. В рекламные акции наших туроператоров я не верю. Ну, вот не верю, и все! Хоть зарежьте! Зато я верю в то, что Егор человек благодарный. Наверняка эта поездка — дар признательности Глебу за профессиональную помощь и общечеловеческий гуманизм. Я вспомнил вопрос Егора: «Это твой гонорар?» и утвердился в своей уверенности. Да. Глеб получил то, что ему причиталось. Что же, я за приятеля очень рад.
Я решительно придвинул к себе клавиатуру компьютера и взялся за дело. Закончил работу я довольно поздно: в восьмом часу вечера. Написал пятнадцать страниц, что было очень даже неплохо, вырубил машину и пошел на кухню. Есть мне отчего-то не хотелось, и я налил себе немного холодного красного вина. Взял бокал и отправился в сад, к любимой яблоне. Уселся под деревом, с наслаждением втянул в себя свежий вечерний воздух, пахнувший морем и цветущими деревьями. Все же этот несовершенный мир иногда бывает фантастически хорош!
Минуты три я сидел на скамейке, потягивая вино. Вокруг царила мирная тишина, поселок готовился к предстоящей ночи. Где-то очень далеко негромко играла музыка, за соседним забором изредка лениво гавкал пес.
Мне наскучило сидеть без дела, я поставил бокал на деревянное сиденье и отправился к машине. Достал пакет, в который еще ни разу не заглядывал со дня приезда, и вернулся на скамейку. Уселся, вытащил из пакета сверток бумаг и разложил их рядом с собой. Итак, что мы имеем?
Мы имеем два отдельных свертка. В первом свертке находилась толстая тетрадь в плотном кожаном переплете. Переплет выглядел изрядно потрепанным. Я перелистал странички. Желтая бумага с тихим шелестом плавала под пальцами, страницы были исписаны мелким убористым почерком, странным для мужской руки. Если бы я не знал, что это дневник моего прадеда, я бы решил, что почерк женский. Тетрадь была исписана не до конца, примерно до середины. Вначале записи были коротенькие, на полстранички. Постепенно прадед, надо полагать, входил во вкус, и записи, отделенные друг от друга датами, становились все длинней. Последняя из них занимала почти пять страниц. Читать я не стал. Просто знакомился с дневником визуально, если можно так сказать. Странный почерк был у моего прадеда. И потом, на протяжении рукописи, он заметно меняется. Вначале почерк мелкий, но ровный, уверенный. Затем буквы становятся все менее четкими, словно человек, писавший их, находился в состоянии крайнего душевного волнения и очень торопился. Кто пишет в спешке собственный дневник? Я пожал плечами. Выходит, прадеда что-то весьма волновало. Возможно, его волновало не «что-то», а «кто-то». Почерк меняется стремительно, буквально с каждой страницей. Последняя запись — это вообще нечто хаотическое, нагромождение корявых неровных строчек, словно бесформенная постройка каменного века…
Я отложил дневник в сторону. Взял бокал и сделал глоток вина, не отрывая взгляда от кожаного переплета. Тетрадь притягивала меня. Я уже понимал, что не сумею преодолеть искушение и обязательно прочитаю все, что в ней написано. «Лучше бы ты в нее не совался», — угрюмо предупредил меня внутренний голос. Но это только раззадорило мое любопытство, доселе дремавшее где-то очень глубоко.
Я развернул второй сверток. У меня на коленях лежали старые фотографии, сделанные на плотном, почти вечном картоне. Я взял верхнее фото и поднес его к лицу. Удивительные снимки. Отчего сейчас фотографы разучились работать так добросовестно, как это делали их коллеги в начале двадцатого века? Почему те фотографии похожи на картины кисти хороших художников, а нынешние снимки напоминают карикатуры? Нет ответа.
Я поднес картон еще ближе к глазам и почти уткнулся в него носом. Снимок пахнул запахом акварельных красок и плотной бумаги. Из овальной рамки на меня смотрели два человека. Одним из них был, несомненно, мой прадед. Высокий красивый мужчина в шляпе-котелке, в длинном темном пальто и ослепительно белой рубашке стоял за стулом, на котором сидела молодая женщина. Женщина?.. Я прищурился, стараясь разглядеть лицо дамы, теряющееся в летних сумерках. Вряд ли. Судя по дате, проставленной на штампе под фотографией, снимок сделан в девятьсот пятом году. Прадеду на снимке уже сорок пять, а они с моей прабабкой — ровесники. Женщина, которая сидит на стуле, совсем молодая. Лет двадцать, не больше. И все же я уверен, что это именно молодая женщина, а не девушка. Не знаю, почему я так думаю. Наверное, об этом говорит выражение ее лица: очень спокойное, уравновешенное… Но есть в этом лице тайная уверенность в своей женской силе, несвойственная молоденьким барышням.
— Красавица, — сказал я вслух.
Женщина была очень красива. Широкополая шляпа венчала пышные волнистые волосы, уложенные в высокую прическу. Вуалетка, чуть приспущенная с тульи, не скрывала красиво очерченного лба с широкими «соболиными» бровями. Изящный прямой нос, довольно крупный рот, очень красивой «сексуальной» формы… В женщине определенно чувствовалась порода, хотя я и не люблю это слово. Но самой замечательной частью ее лица были, разумеется, глаза. Почему «разумеется»? Потому что от выражения глаз зависит то, как воспринимают человека окружающие. Человек с неправильными чертами лица иногда кажется привлекательнее любого писаного красавца или красавицы. Если у него умный доброжелательный взгляд. А бывает и наоборот. Самое красивое лицо кажется неприятным, если глаза выдают мелочность, глупость, завистливость или дурной характер. Дама с фотографии смотрела на меня глазами умного, хорошо образованного человека. Более того, глазами человека, к которому хочется приложить слово «личность». Помимо этого, глаза были просто красивые. Длинные, как у египтянки с храмовой росписи, широко расставленные, очень ясные. Скорее всего, светлые. Голубые или серые…
