корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с затекшей поясницы… В доме много дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.
— Вы, кажется, в магазине работаете?
— В аэропорту, в буфете.
— Хорошая работа!
— Да где уж, где уж! — возразила она и, вытерев глаза, взглянула на платок. — По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у него что надо.
Война еще ходит по домам, подумал я с горечью. Может быть, она не стала бы пустой, вздорной бабенкой, будь рядом с ней крепкий и сильный мужчина.
— Славочке все условия стараюсь создать, — продолжала тараторить женщина. — Вот, пожалуйста. Это его уголок. Здесь уютно, правда?
Я окинул взглядом уютный «уголок». Рисунок брига на стенке, секретер. Две полки с книгами. Жюль Берн, Мопассан. Двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный. Множество пестрых журналов: «Пари–матч», «Квик»… Наверно, мамаша приносила из аэропорта. Что ж… Читай, коли голова на месте. Но ведь он небось, слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу и полуголых девчонок. «Изящная жизнь», как же!
К секретеру был приколот квадратный листок бумаги. Эдакий самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. И надпись: «Мир — кунсткамера, люди — экспонаты. Ст.Юрский».
Ох, позер…
— Я как–то не мог понять, чем он увлекается, кроме автомобилей, — сказал я, покручивая цепочку.
— Славик… Славик… Знаете, он стал таким замкнутым. Возраст, наверное.
— Вы хорошо зарабатываете?
Она пожала плечами и усмехнулась. Автомобильный ключик и брелочки чем–то незримым роднили нас. Очевидно, в ее глазах я был человеком, понимающим, что радости жизни не всегда даются открытым путем.
— У буфетчицы сложная работа…
— Да, конечно.
— Иногда помогал дядя Славика. Он хорошо зарабатывает. Профессор!
В словах промелькнул оттенок презрения и застарелой родственной вражды.
— Ну уж и дядя! — сказал я в тон.
— Вы знаете, да? — живо спросила женщина. — Действительно. Когда Славик окончил школу, я пошла к 6paiy и попросила, чтобы устроил его в институт. У брата много связей в этом «ученом мире». Знаете, он сказал, что не может. Родной двоюродный брат! Он презирает меня. Конечно, я женщина простая…
Вот здесь я почувствовал неожиданную гордость. Но если человек кичится своей «простотой», значит он не так уж прост.
— Получает большущие деньги, а живет… Откровенно сказать, хуже меня. Все тратит на пустяки. Какие–то экспедиции, берет студентов за свой счет. Без царя в голове.
— Пора! — сказал я себе, пряча цепочку в карман. — Пора.
Мне захотелось прервать поток глупых слов. Не в этом ли причина разлада, происходившего в душе парня? Бессребреник был представлен в его глазах чудаком и скопидомом. И тут же рядом — торжествующее мещанское благополучие, основанное на граммах недолитого коньяка. И оправдательная «философская база»: все, мол, так поступают. А кто не так, тот, мол, помешанный.
Действительно, мир мог показаться ему кунсткамерой.
— Как вы думаете, Славик скоро вернется? — спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике «моей машины».
В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.
— Мы со Славкой редко встречались последнее время, — сказал он.
— Может быть, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот!
— Если бы матросом, то он пошел бы со мной работать в порт. Я па буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно–морские силы. Я его уговаривал — давай вместе.
— А он?
— Ерунда, говорит. Не хочу, говорит, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, говорит, услышите!
9
Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Подобно поэзии, он не терпит суеты.
Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.
«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна». Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.
Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голуби. Колоннады Казанского собора охватывали толпу, словно две руки. Зеленые округлые кроны лип были легки и, казалось, вот–вот поднимутся к небу, как стайка воздушных шариков…
Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.
Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.
Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников… По крайней мере в паспорте его была проставлена такая фамилия.
За этим человеком шли по пятам, и он вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.
В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, — уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды там, за тысячи километров… Специальный связной, давно законспирированный, надежный, ждал «материал».
Когда, поднявшись на второй этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…
Если бы мне стало известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнуло войной, потому что он, Лишайников, был одним из тех, чья профессия — угрожать спокойствию и миру. Если бы…
Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я спокойно пересек перекресток, взглянул на манекен в витрине и пошел к Аничкову мосту, думая о Ленинграде, Юрском и о себе.
Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят с лишним. Кожа на руках просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще с рождением получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не
