— Нет. — Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. — Шашлыки из осетрины — три рубля сорок копеек, закуска… Итого, — он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, — семнадцать рублей шестнадцать копеек…
— Передайте спасибо нашему доброжелателю, — попросил я. — В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. — Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые…
Я взял Анину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула.
Маленький плут развел руками.
— Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться!
— Не обидит, — успокоил я.
Мы вышли.
Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди — в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн.
Мы остановились. Я обнял ее.
В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотоспышка.
Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, — складки Аниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища…
Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеялся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала.
Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки.
Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: "Что же это такое!" Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обозреть стальной капкан с пойманным зверем.
Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника — севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера.
Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла.
Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омерзением увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста.
Крыса ушла, Оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне.
Я заснул нескоро.
Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье?
Утром в приемной меня уже ждали — жена и дочь арестованного Баларгимова.
Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой — выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы.
На столе у Гезели алели тюльпаны, я понял, что их принесли Баларгимовы.
— Игорь Николаевич! — Жена Баларгимова знала, как меня зовут. В некотором смысле мы даже были лично знакомы: я был у нее дома. — Что с моим мужем? Уж вроде теперь тише воды и ниже травы! И пьет меньше… Все знают! А все равно таскают…
— Проходите в кабинет, — пригласил я.
— Вам звонил Бала, — отрапортовала тем временем Гезель. — У него все в порядке. Состояние Миши Русакова удовлетворительное. Передал привет. И еще директор заповедника. Просил приехать. У него для вас сюрприз: какие-то бумаги Сережи Пухова…
— Докладная?
— Да. Кажется, докладная.
— У Садыка характер непредсказуемый, — пожаловалась Баларгимова, устраиваясь в непосредственной близости, от меня. — Я всегда говорю ему: ты, Садык, сначала делаешь, потом говоришь, потом уже думаешь! А надо все наоборот…
Она говорила одна и не замечала этого. Дочь обидчиво поджала губы, взглянула на часики.
"В семейных неурядицах дочь, должно быть, держала всегда сторону отца, — подумал я. — И не бескорыстно!" — Я представил, как Баларгимов под настроение дарит ей то шерстяную кофточку, то модные импортные часики.
— Вся беда оттого, что люди нам завидуют… — тянула свое Баларгимова. — Считают чужие деньги! Отец работает, дети послушные. Дочка на третьем курсе… Дом, правда, совсем развалюха. Стыдоба от соседей… Вы видели!
— Зато дача! И неплохая! — раздраженно заметила дочь. Как многие неумные люди, она была не удовлетворена степенью внимания к себе и дала это понять.
— Одно слово — что дача! — Баларгимова колыхнулась рыхлым, как у медузы, телом. — Малю-ю-сенький домик. Остался отцу от дяди… Три комнатки.
— Четыре!
— Четвертая совсем крохотная! Вроде чулана!
— Часто бываете там? — спросил я.
— Когда? И зачем? Работы хватает. — Баларгимова махнула рукой. — Муж иногда заедет. Там у него гараж.
— Никто постоянно не живет?
Она пожала плечами, бесформенный бюст ее на мгновение слегка округлился.
— Одно время соседка жила. Ребеночек у нее. С мужем разошлась. Молоденькая. Пусть живет! Римка Халилова…
Дочь быстро испытующе взглянула на мать, но та была спокойна. То ли не видела ничего необычного в том, что молодая одинокая женщина живет на их даче, то ли не хотела трепать себе нервы.
— Дача тут, в городе?
— В Дашкуди.
Я видел это название по дороге к метеостанции. Одинокий столб на краю трассы, и грунтовая дорога, уходящая к морю среди барханов.
— Халилова и сейчас там?
— Зачем? Это больше года назад было! Муж ее уехал. Она снова дома. Рядом. Видели — голубые наличники? Так вы ничего и не можете нам обещать? спросила Баларгимова. — Скоро его отпустят?
— Пока нет. Я задержал его на четырнадцать суток. Он на том берегу. К сожалению, ничего больше не могу вам пока сказать.
Они ушли. Дочь Баларгимова не пожелала со мной проститься, обидчиво поджала губы. Я подумал, что падение отца не послужит ей уроком, поскольку теперешнее ее существование — это только борьба за то, чтобы ее признали. Ничего другого я не обнаружил в ее красивой головке, пока мы разговаривали.
Контора Сувалдина находилась в двухэтажном доме старинной кирпичной постройки на самом берегу.
Кабинет орнитолога, увешанный фотографиями и диаграммами, был похож на музей. В центре, на видном месте, висела уже знакомая мне цитата из Красной книги: "Каждая нация перед лицом мира несет ответственность за сохранение природы".
Сувалдин, не поднимаясь с кресла, протянул мне обе руки; его постоянные атрибуты — шляпа, бинокль и костыли — находились рядом.
— Слава богу! Нам удалось сначала полностью выявить, а потом и ликвидировать очаги поражения птицы. Потери качкалдаков меньше, чем я ожидал…
Он принадлежал ктой категории людей, чье слово превращается в проповедь.
— Но сколько еще невежества, непросвещенности! Люди злонамеренно распускают слухи, натравливают на водоплавающих… "Рыбы нет — потому что ее съели птицы!" Или: "Лещей съели бакланы…" Но подумали бы — может ли баклан заглотить рыбу, которая больше его самого!..
Он взял со стола тонкую пластмассовую папку.
— Это докладная Сережи. Вернее — копия. А это… анонимное письмо. В нем написано, что я… автор книги в защиту рыбоядных птиц… отравил качкалдаков! Чтобы улучшить отчетность…
Анонимка была исполнена тем же почерком, что и полученная мною. Текст был тоже идентичен, как и школьная бумага. Мне показалось, над нижним ее краем тоже виднелось крохотное жирное пятнышко.
— Докладную возьму, — сказал я. — А заниматься анонимкой у меня просто нет времени…
— Что я по закону обязан с ней сделать? Кому-то отправить?..
— Спустите ее в унитаз.
— Можно? — Он обрадовался. Я поднялся.
— Вы не осмотрите наш кабинет? В этой комнате результаты моей десятилетней деятельности на Берегу…
— К сожалению.
— Я понимаю, — с горечью сказал он. — Но в следующий раз вас ждет знакомство с фламинго!
— Тут водятся фламинго? — Последний раз я видел их еще школьником — в зоопарке.
— И не только они… — Он указал на фотографию на стене. — Волки гонят по мелководью двадцать восемь сайгаков. Лучшая моя работа.
Я задержался.
Снимок сделан был, очевидно, с вертолета, с небольшой высоты. Желтое, расплывшееся по краям пятно — головы и спины каких-то крупных парнокопытных, схваченных на бегу фотокамерой. Сумасшедшая гонка. Белая пена. Зеленая гладь моря. И темно-серая длинная тень хищной догоняющей стаи…
— Знаете, что я подумал? — сказал Сувалдин. — Лучше ей висеть в вашей экологической прокуратуре… — Он, конечно же, был фанат. — Она всегда будет напоминать вам о защите слабых! Увозите!
