– Мне тоже больно.
– Верю, но ему больнее, поверь.
– Не знаю, – честно призналась я, – может, сомнение облегчило бы его страдание. А может, он докопался бы до истины, пока еще не было поздно.
– Но теперь-то в любом случае поздно, – прошептала Инга.
– Для Стаса – да. А мы все равно должны узнать правду.
Теперь я уже не знала, что ответить ей на этот вопрос.
Глава 4
За год до описываемых событий
О тех страшных событиях Настя думала ежедневно, ежечасно, ежеминутно. С того мгновения, как отошла от наркоза. Вспоминала все в мельчайших деталях, анализировала, сопоставляла. От чувства вины это не избавляло, конечно, но ни о чем другом она все равно больше думать не могла. Да и о чем можно размышлять, будучи прикованной к больничной койке, когда мозги затуманены и еле ворочаются от обезболивающих, когда даже осознание масштаба собственного бедствия пришло далеко не сразу. То, что Веры больше нет, от нее скрывать не стали, да она и сама это чувствовала. Даже если бы ее пытались обмануть, ничего бы не вышло. Удар был такой, что хрупкая Верка разбилась как фарфоровая куколка, душа ее упорхнула, как лепесток, подхваченный ветром. Перед тем как потерять сознание, Настя успела увидеть ее и каким-то внутренним чувством понять: даже если Верка еще здесь, то ее все равно уже нет. И как она могла это допустить? Почему позволила ей общаться с этим придурком Котом? Ладно бы если б Верка была в него влюблена, но ведь там ничего такого не было, никакой романтики. Просто ей нравилось, что он делает. Кот подрабатывал диджеем, бродил куда пригласят, разрабатывал собственную жилу – обрабатывал классику в модных ритмах. «Это ж какое бомбяо можно сделать из оперной арии! – вещал Кот. – Люди этого просто себе не представляют!» Да, его клиенты в основном тупые и ограниченные, не знают, какие пласты музыкальных сокровищ хранятся на виниле или в других носителях. Возьми этот клад, этот бесценный бриллиант, ограни его в соответствии с сегодняшними запросами – и ты получишь потрясающий, великолепный эффект. И что еще очень важно – возьми бесплатно! Чтобы иметь право играть три примитивные ноты, сочиненные Димой Маликовым, нужно заплатить, чтобы пользоваться гением Моцарта, платить не нужно. Это был Клондайк, и Кот только приступил к его разработке. Вере нравилось то, что он делает, в отличие от самородка Кота, который влачил дни на эстрадном отделении и, стало быть, являлся неучем по определению, она училась на фортепианном, классику знала прекрасно, чем и привлекала Кота. Еще бы – бесплатный консультант и носитель идей. Он видел в ней всего лишь блажную дурочку, но отказаться от ее компании не мог – читать искренний интерес в ее глазах было приятно. Волнительно. Возбуждающе. К тому же она помогала с новыми задумками. Остальные-то, кроме Моргенштерна, ничего не знают, о чем с ними говорить? А он замахнулся на такую интересную штуку, как попурри из Моцарта: воткнул туда отрывок из арии «Царицы Ночи», несколько тактов из увертюры к «Свадьбе Фигаро», а Вера посоветовала самый красивый фрагмент из 20-го концерта для фортепиано с оркестром. И все это в совершенно феерической обработке. Получалось что-то невероятное.
С болью и вынужденной неподвижностью Насте бороться было легко, потому что она понимала: только благодаря этому она не увидела Веру в гробу. А если бы она не переломала себе все, что только можно, пришлось бы увидеть. И запомнить навсегда, и жить потом с образом мертвой подруги всю оставшуюся жизнь. Настя не хотела видеть Веру мертвой, не хотела запоминать ее такой, с восковым лицом, повязкой на лбу, со сложенными на груди руками. Только не это! В жизни Верка была бабочкой, уязвимой, хрупкой, трепетной. А бабочки не живут долго. Они не жизнеспособны. Это не утешало, не облегчало жизнь, просто объясняло кое-что. И ведь Настя как чувствовала: перед самым тем днем забрала у Верки тетрадку со стихами. Это был ее черновик, и Настя в шутку сказала: вот ты помрешь, и я твои рукописи продам за миллион. Верка смеялась: кому, мол, они нужны? Настя гнула свое: это сейчас не нужны, так ведь ты и не умираешь пока. А вот лет через пятьдесят… Но Верка не стремилась стать поэтессой, просто писала и читала только своим. Когда Настя смотрела на подругу, ей вспоминалась простая, но удивительно нежная прелюдия Дебюсси «Девушка с волосами цвета льна». Такие девушки живут вне времени и пространства, Дебюсси знал это.
Настя не одобряла то, что Вера завела приятельские отношения с Котом. Во-первых, Кот себе на уме и вообще не понятно, что он за человек. Мутный какой-то. Во-вторых, Насте не нравился в принципе такой образ жизни: все эти клубы, тусовки, вся эта пустая, напыщенная молодежь: мяукающие безмозглые девочки с татуировками, парни с крашеными волосами. Вере такая жизнь тоже не нравилась, Настя это точно знала, но подруга была впечатлительной, ее легко было заинтересовать и даже заинтриговать. Нечто новое могло вызвать у нее острый интерес, правда, надолго он не задерживался, утекал. Как только первое впечатление тускнело, предмет забывался. Настя понимала подругу: Вера пишет стихи, ей нужно питать свои эмоции, ей необходимы всплески каких-то новых ощущений. Настю это не пугало и не вызывало особенной ревности: она знала, что, как только всплеск уляжется, на его месте снова будет тихая вода – обычная Веркина меланхолия. Неизменной в жизни подруги была только привязанность к ней, к Насте. По-настоящему она нуждалась только в ней и в чистом листе бумаги, на котором можно писать. Верка была уязвимой, ее было легко увлечь, но еще проще травмировать, задеть, обидеть. Она нуждалась в защите от жестокого внешнего мира. И эту защиту ей обеспечивала Настя.
Она и в тот вечер не хотела никуда идти, но приглашение исходило от Кота, который обещал продемонстрировать Вере новую штуку, как он называл свои «произведения», и очень волновался. То, что он на взводе, заметила и Настя, но ей и в голову не пришло поверить, что он волнуется перед выступлением. Это его работа, вернее, халтура. Тоже мне, Мацуев, подумала Настя, – волнуется он. Небось закинулся уже, вот вам и все волнение. Настя
