Ознакомительная версия.
— Почему?
— Потому что все в обстановке строгой секретности. Даже нас близко не пустили никого!.. На месте происшествия никто не был, а теперь говорят…
— Вас — это кого? — перебила Инна.
— Нас — это ФСБ, Инна Васильевна, — объяснил он с некоторой язвительностью в голосе. — Кто там чего расследовал, какие кто улики собрал, кто вывод сделал, что он сам в себя стрельнул, — ничего не понятно. Вызвали генерала на совещание и все ему там объяснили. Ну, генерал, стало быть, понял и нам тоже объяснил, а там… кто знает.
— А кто именно вас не пустил?
— Как кто? Первый заместитель, Якушев Сергей Ильич.
— Якушев вас не пустил потому, что ему скандалы в крае не ко времени, — нетерпеливо сказала Инна. — Кроме того, с Мухиным он сто лет дружил. Вряд ли бы он согласился, чтобы сейчас вы начали ковыряться в его шкафах, бумагах, письмах! Найдете какие-нибудь незаконные сделки, деньги или что там еще… Такого добра у каждого губернатора навалом.
Глеб быстро взглянул на нее, как полоснул ножом, и спрятал нож обратно в ножны.
— Я, Инна Васильевна, вас хорошо знаю, и знаю, что нашу работу вы уважаете, потому и не обижаюсь.
— Да. Ты не обижайся, Глеб. Ты лучше мне помоги.
— Да все, что хотите, Инна Васильевна!
— Попробуй узнать, кто такая эта Маша Мурзина, которая утопилась. Может, у вас в архивах есть что-то. Может, не о ней самой, а о ее семье.
Глеб удивился так, что у него даже брови зашевелились.
— А… зачем вам семья Маши Мурзиной?
Инна холодно на него посмотрела.
— Затем, что губернаторская вдова вспомнила о ней в день похорон своего мужа. Странно, что вообще вспомнила, Катя сказала, что прошло… сколько?..
— Двадцать лет.
— Двадцать лет. Ты помнишь, что было двадцать лет назад?
Глеб развеселился и пожал плечами. Норвежские узоры толстого свитера шевельнулись и пошли складками.
— В Девятом управлении служил. Анатолий Васильевич тогда еще первым секретарем не был. Его вроде в восемьдесят четвертом назначили, да?
— Не назначили, — поправила Инна, — это называлось — выбрали на заседании пленума.
— Помню, как за молоком ездил, — вдруг радостно сказал Глеб. — В Белоярске его не было, так я на мотоцикле в деревню ездил, верст за сорок. Сорок да сорок — восемьдесят. Туда ехал с ветерком. А обратно… с бидоном.
Они помолчали, вспоминая каждый свое — кто бидон с молоком, кто драку с соседскими мальчишками из-за собаки, которую они обижали, а Инна с ходу ввязалась в бой. До сих пор в безупречных — своих, а не американских! — зубах остался крохотный изъян. Зуб, почти выбитый прямым ударом, был будто чуть-чуть повернут. Правда, дралась она раньше, чем двадцать лет назад.
— Вряд ли, конечно, что-то есть, — задумчиво проговорила Инна. — Хоть бы узнать, из-за чего она утопилась.
— Если она есть в картотеке, узнаем, — пообещал Глеб.
— И про этого мужа. Геннадий Зосимов, если я не ошибаюсь. Только он питерский, а не местный.
Глеб улыбнулся и поболтал в кружке остатки кофе.
— Да ладно, Инна Васильевна. Какое это значение имеет — питерский или хоть… южнокорейский. Картотека на всех одна.
Инна посмотрела на него и тоже улыбнулась.
— Ты кто теперь, Глебушка? — неожиданно спросила она.
— Майор.
— Это хорошо?
Он опять пожал плечами в норвежском узоре.
— Нормально пока. А там поглядим.
Они помолчали.
— Вы меня простите, Инна Васильевна, что я ее к вам…
— Да ладно тебе, Глеб! Что ты опять затянул!.. Все уже сделано.
— Вы ее… — он посмотрел на Инну словно оценивающе, — вы ее не прогоняйте, хорошо? Куда она пойдет, когда ей еще мать хоронить! Да еще за ней правда кто-то шел, я сам видел, а у меня галлюцинаций не бывает.
Инна рассердилась:
— Глеб, я не собираюсь никого прогонять. Ты не хлопочи понапрасну, тоже мне, мать Тереза!.. Ты лучше найди нам хоть что-нибудь, похожее на факты.
Он поднялся, и ей пришлось закинуть голову так, что затылок уперся в стену.
— Тогда я поеду, пожалуй. Вы… дверь за мной заприте.
Инна заперла за ним дверь, погасила свет на крыльце и некоторое время смотрела на снег, казавшийся голубым под огромной, холодной, страшной сибирской луной.
Где-то далеко в тайге за Енисеем под этой же самой луной худой и жилистый волк прячет нос в замерзшие лапы.
Где-то близко под этой же самой луной человек, убивший губернатора и его жену, обдумывает следующий ход. Инна точно знала — он думает именно об этом и именно сейчас.
Он уже знает, что будет дальше, и теперь ему нужно лишь не ошибиться в деталях. Главное уже сделано, осталось совсем чуть-чуть. Инна Селиверстова, попавшаяся на пути, не в счет. Он уверен, что избавится от нее так же быстро и легко, как от губернаторской вдовы.
Инна натянула на щеки воротник свитера. Щеки были горячими, руки холодными, а шерсть колкой.
Ее противник отвернул пробку квадратной бутылки и плеснул себе немного виски. Он любил, чтобы все было красиво и по правилам. Виски и сигара были достаточно красивы и вполне в соответствии с правилами.
Он знал о ней все, потому что подобрался к ней очень близко, и был уверен, что убрать ее ничего не стоит. Старый пень Мухин все-таки умудрился испортить идеальную схему — в самом конце, когда уже почти все было готово, вмешалась старуха, его вдова, а потом Селиверстова, которой кажется, что она очень умна.
Баба не может быть умной. Она может быть хитрой, изворотливой, лживой — но не умной, уж он-то точно это знает! Он отправит ее на тот свет, а потом все сделается так, как нужно ему, а не какой-то там бабе, барыне, интриганке, уверенной, что она лучше всех!
Она проглотила наживку, и острый металлический крючок скользнул внутрь и зацепился за ее внутренности, проткнул их насквозь — не сорвется. Осталось только подсечь, вытащить и ударить обледенелым камнем по глупой рыбьей голове. И все. Все!
Инна Селиверстова возле своего окна, над которым висела одна на всех луна, улыбнулась.
Он все рассчитал, это верно. Она все время чувствует этот чужой расчет, чужие правила и то, как ловко он заставляет ее по этим правилам играть. Хуже всего, что она так и не может догадаться, чьи они, эти правила!..
Он не учел одного. Она — серьезный противник, а не напуганная и почти помешанная губернаторская дочь. Что бы там ни было дальше, ему не удастся использовать ее так, как он придумал и запланировал. Пока игра шла только в одни ворота — в его, — и он уверен, что положение на поле не изменится. Хорошо, что он в этом уверен.
Пока он уверен, что умнее, у нее есть время. Как только он поймет, что она на самом деле опасна, он попытается немедленно ее уничтожить, и действительно неизвестно, удастся ли ей спастись.
Пока он наслаждается своей властью над ней, у нее есть несколько дней.
Инна сжала и медленно разжала кулак.
Значит, так.
Горничная Наташа, о которой никто в хозяйственном управлении ничего не знает. Темная машина. Бумаги, которые вдова должна была передать именно ей, Инне. Черная дыра в виске. Газеты с чернильными губернаторскими закорючками, сплетенными в ее фамилию. Газеты эти настолько важны, что пропали из ее дома. Остался только листочек, а на нем фамилии журналистов, и самые часто встречающиеся инициалы — «ЗГ».
«ЗГ» — загадка.
Преступление, наказание, самоубийца Маша Мурзина, утопившаяся в Енисее двадцать лет назад. Бог троицу любит, плата за грехи, Катя, которая рыдала так, что казалось, у нее вот-вот разорвется сердце.
Что за всем этим стоит?
Кто за всем этим стоит?
Ястребов? Якушев? Или кто-то, не имеющий никакого отношения к политике? Или… или…
Она отошла от окна, подумала и задернула шторы, чего не делала никогда в жизни — дом стоял так обособленно, что подсматривать за ней было некому, и вряд ли в «Соснах» нашелся бы желающий подсматривать за соседями. Луна осталась по ту сторону темной и плотной ткани.
Инна с сомнением посмотрела на дверь — у мнимой горничной были ключи, значит, надежды на то, что замок остановит врагов, нет никакой.
Она никогда и ничего не боялась — даже когда боялась.
Она никогда не разрешала себе говорить: «Я не могу». Она даже думать так себе не разрешала.
Я все смогу, и да поможет мне Пресвятая Богородица!..
Поэтому она решительно придвинула к двери журнальный столик, а потом, пятясь, подтащила низкую обувную стойку. Стойку она пристроила к столику так, что от малейшего движения она бы с грохотом завалилась набок. Если кто-то посмеет явиться к ней без приглашения, она хотя бы это услышит!
Потом заглянула к Кате — та спала, дыхания почти не было слышно. Зато Джина подняла голову.
«Я здесь, на одеяле, и я точно знаю, что ты и не подумаешь меня прогонять, потому что я поступаю хорошо, правда?»
Ох, дал маху академик Павлов, да еще какого!.. Что за условный рефлекс заставляет Джину греть ноги несчастной Кати — никогда в жизни она не лежала ни у кого в ногах, а теперь вот забралась да еще осталась в кабинете, чего терпеть не могла, — устраивалась на ночь всегда в кресле, рядом с батареей на втором этаже!
Ознакомительная версия.
