Я пересек вестибюль и поднялся по лестнице на второй этаж. Зеркала на площадках были глубокими и таинственными. В пустом полутемном коридоре возле досок я уронил платок, закурил и нагнулся, подсвечивая себе спичкой. Фотоаппарата не было. Я отодвинул доску. Пусто. “Что за фокусы? — подумал я. — Моя “Смена” появляется и исчезает когда ей вздумается. Вернее, когда кому-то вздумается. Мистика, спиритизм!” Я тщательно отряхнул платок, спрятал его в карман и свернул по коридору к столику дежурной.
Навстречу мне с кожаного диванчика поднялась уборщица. “Ее зовут Марта”, — вспомнил я В руках у нее был какой-то предмет, завернутый в газету.
— Можно вас на минуточку?
— Хоть на десять, тетя Марта.
— Нет. Пожалуйста, отойдемте. — Она оглянулась на дежурную: та, положив голову на руки, дремала.
— Хорошо.
Она сунула мне в руки сверток.
— Нате!
— Не понимаю.
Лицо ее покрылось красными пятнами: это было заметно даже в полутьме коридора.
— Все мой подлец, Пашка!.. Оставить его дома не с кем, крутится день-деньской на улице. Я ему всегда наказывала: не смей ничего у постояльцев трогать…
Я вспомнил мальчика, игравшего на лестнице оловянным солдатиком. “Господи, какой же я осел! — подумал я. — Какой мохнатый, длинноухий, безнадежный осел! Почему я не обратил внимания на то, что футляр аппарата был расстегнут. Конечно же, Пашка спрятался в коридоре, играл им, а потом сунул под доски”.
— Я у вас в номере-то прибирала, вышла с мусором, а он вот… полез под кровать и вытянул его из чемодана. Уж вы извините! Он его под доски в коридоре затолкал А вечером пришли домой, он мне признался. Я бегом сюда, запыхалась, гляжу: лежит целехонек. Слава богу! Уж как я обрадовалась!.. Я ему лупки дала, подлецу. На скору руку, но дала… Он-то ведь увидал, что из чемодана ремешок торчит, и вытащил за него. Вы чемодан запираете?
— Нет.
— Ну, не врет, значит. И то легче… Он еще маленький, не понимает, что творит. Вы уж не сердитесь!
— Я не сержусь, тетя Марта. Я теперь чемодан запирать буду, а вы его не бейте.
— Да уж отодрала! И еще добавлю! Его в понятие привести надо, чтоб запомнил, а то пойдет по кривой-то дорожке. Ну, такой хитрый, ну, я ничего не заметила: он его хвать — и под рубашку. А потом боком, боком… Только я вас очень прошу, прямо я вас умоляю, не заявляйте! У нас так строго насчет этого, а я никогда ничего…
— Не волнуйтесь, пожалуйста, тетя Марта. Все останется между нами.
— Уж такое спасибо вам! Прямо не знаю, как благодарить.
— Идите спать, тетя Марта, а го вы не выспитесь. И не надо лупить Пашку, он неплохой мальчуган.
— Да я уж…
Я поднялся на третий этаж.
Итак, все стало на свои места. Какого же дурака я свалял! А не упомянуть обо всем этом в отчете я не имел права… “Будьте мужчиной, старший лейтенант, — сказал я себе. — И зарубите на носу, что мистика и спиритизм — обман. Просто бывают умные старшие лейтенанты, а бывают пентюхи”.
Мне совсем не хотелось снова спускаться, было поздно, коридор был пуст, и поэтому я прошел в темный конец коридора, сел возле телефона на кожаный диван и набрал номер. “Пухальский спекулянт, — раздраженно думал я. — Может быть, валютчик. Скорей всего в газете была валюта. И черт с ним. Надо рвать лишние нити. Пусть с Пухальским возится Сипарис. Ищенко зачем-то взял его пиджак, а Пухальский, когда ему предложили опознать труп, растерялся. Испугался вопроса: почему ваш пиджак оказался на убитом. Не хотел привлекать к себе внимания. Ничего не знаю, моя хата с краю. Он не рассчитал, что подозрительным покажется как раз то, что он не признал своего пиджака. А ведь следствие рано или поздно должно было обнаружить, что пиджак на Ищенко с чужого плеча. Пухальский понял это с большим запозданием. Все было так. И никак иначе, — уговаривал я себя. — И Буш тут ни при чем. Хватит играть в жмурки…” “Алле”, — ответил усталый голос дежурного. “Передайте Пухальского Сипарису, — сказал я, направляя звук ладонью в трубку. — Он все равно ходит за ним по пятам. Завтра до работы перехватите Буша и прижмите его. Насчет анонимки. Что он знает? Вытрясите из него детали, может быть, они что-то дадут. Возьмите подписку о неразглашении. Сопровождение снимите — Красухин больше не нужен. История с фотоаппаратом оказалась липой. Все. Спокойной ночи”.
Я медленно пошел к себе.
В номере сидел Войтин и что-то писал. Лампа- с жестяным козырьком бросала круг света на стол, тень Войтина горбилась на стене. Он вздрогнул, когда я рывком распахнул дверь: иногда бывает полезно войти вот так неожиданно. Он прикрыл лист бумаги локтем. “Наверное, так же писал свою записку Ищенко, — почему-то подумал я. — А потом его убили…”
— Физкультпривет!
— Нагулялся? — отечески спросил Войтин.
— Так точно. Теперь с вашего позволения располагаю спать-с. До утра, с вашего разрешения.
— Вольно, студент. Ты не знаешь, когда первый раз вынимают письма из почтового ящика?
— Часов в семь. А что?
Он что-то подсчитал в уме, шевеля губами.
— Разучись спрашивать: “А что?” Ничего.
— Как вашему превосходительству угодно. Но если вы хотите, чтобы его вынули с утра, пойдите и опустите сейчас.
— Нет.
Я сел на койку. Он сунул бумагу в конверт. Заклеил его. Написал адрес. Какой-то короткий адрес.
— Не видел, камера хранения еще открыта?
— Открыта. А вы свои фамильные драгоценности там держите?
— Там, студент.
Он вышел, держа в руках конверт. А когда вернулся через несколько минут в номер, конверта у него не было. Почтовый ящик висел на улице возле подъезда. Из гостиницы Войтин не выходил: я смотрел в окно. На нем были пижамные брюки без карманов. Значит, он оставил конверт в камере хранения. В чемодане. Письмо самому себе?.. Тут я вспомнил про ключ, который нашел на остановке.
— Я организовал бюро находок, между прочим, — сообщил я. — Фирма “Вараксин и сыновья”.
— Ну и что?
— С огорчением констатирую, что вас это не интересует. Вы ничего не теряли?
— Нет, — отрезал Войтин.
— А это? — Я раскрыл ладонь.
— Где ты нашел? — с волнением спросил он. — Я даже не знал, что потерял его.
— Может, не ваш?
— Другого такого нет. — Он забрал у меня ключ.
— Лежал рядом со ступеньками автобуса, пришедшего из Радзуте.
— Вот как? — Войтин зорко взглянул на меня. — Тебя трудно выносить в больших дозах, студент… Ключ я спрячу. Спасибо. Серьезно, спасибо… Мне было бы очень больно его потерять: я его всю войну носил на себе. Думал, вернусь и открою дверь. Тысячу раз это видел. Эх! — Он стиснул зубы. — Даже в госпитале он лежал в тумбочке рядом со мной… Спасибо!
— Не за что. Жалко, что вы мне не сказали, что собираетесь в Радзуте. Я бы тоже поехал.
Он промолчал.
— Говорят, там католические соборы красивые?
— Я не специалист, — сухо сказал Войтин. — Давай спать, Борис… как тебя по отчеству?
— Андреевич.
— Так вот, спи, Борис Андреевич. Дрыхни. И не приставай ко мне.
— А в шахматишки не желаете?
— Нет.
Но сам он долго не мог заснуть: я слышал, как он ворочается в кровати. Я курил в темноте и, затягиваясь, глядел на рдеющий огонек сигареты: он быстро тускнел, подергиваясь пеплом.
“Вот так и истина, товарищ Вараксин, — сказал я себе. — Огонь под пеплом… Зачем Войтин ездил в Радзуте? Почему он так упорно не хочет об этом говорить? Что за письмо он писал? И что связывает с Радзуте киевского адвоката Лойко? Семена Лойко?..”
Когда я проснулся, Войтин уже был одет.
— Не спится? — спросил я, опуская ноги на пол.
— Я ранняя пташка, студент.
— Морская привычка?
— Во-во. Моряк без моря.
— Слушайте, а вы в высшие инстанции обращались?
— Насчет чего?
— Когда вас на берег списали.
— Как же… Разбил чернильницу на столе начальника управления экспедиционного лова.
— А результат?
— Он сказал, что такие вопросы решает отдел кадров. Он доверяет своим работникам. И что лично он считает: у моряка должны быть крепкие нервы, а бить чернильницы в кабинете начальника — распущенность.
— Суровый мужик.
— Куда там!
— Теперь вы должны на берегу работать? В порту?
— Должен… Я расчет взял.
Тут я заметил, что он как-то лихорадочно возбужден. Уже “зарядился”? Непохоже.
— Вы выглядите неважно.
— А, — он мотнул головой.
— Нет, серьезно. У вас лицо какое-то бледное.
— Что я тебе, барышня?
Проснулся Пухальский. На меня он не глядел. Когда Войтин осведомился, как ему спалось, он буркнул в ответ что-то невразумительное. Сдернул со спинки кровати полотенце и вышел.
— Что-то наш генерал не в настроении, — заметил Войтин. — Не с той ноги встал.
