ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На фронте Константин Петрухин был определен в полковую разведку. Приказ об откомандировании Петрухина в Москву поступил в штаб полка, когда он с группой разведчиков был за линией фронта. Вернулись ни с чем, взять "языка" не удалось. Получив приказ явиться к командиру полка, Костя, как был в промокшей плащ-палатке и залепленных глиной сапогах, так и явился - пусть начальство видит, что разведчики не в игрушки играли в тылу у немцев. Воинственный запал Кости пропал даром, майора в штабе не оказалось. Начальник штаба вручил Петрухину предписание срочно прибыть в Москву к комбригу Симакову.
Симаков принял Петрухина более чем сдержанно. Испортил ему настроение вид Петрухина: тот все время беспричинно улыбался. Хорошо комиссар не видит, из-за какого человека Симаков рапорты писал. Очень несерьезное впечатление производил на начальство лопоухий Костя. Довольный, словно получил приглашение на новогоднюю елку, он ничего не спрашивал, не уточнял, нетерпеливо топтался в кабинете, казалось, ждал, когда же наконец кончатся наставления, предупреждения, поучения и можно будет вприпрыжку скатиться с лестницы.
Симаков поначалу даже начал раскаиваться в своем выборе, но отступать уже было нельзя. Майор успокоился, когда разведчик стал излагать план действия. Сначала казалось, что он будет говорить захлебываясь и путаясь. Петрухин так и начал, выпалив: "Товарищ майор...", затем помолчал, произнося каждое слово четко, стал говорить медленно. Майор лишь удивлялся: когда же парень успел все продумать? Закончил он совсем неожиданно:
- Николай Алексеевич. - Он пристально посмотрел на начальника. Все будет в порядке. Не волнуйтесь, пожалуйста, - будто сын успокоил мать, что не заблудится в лесу и вернется к обеду вовремя.
Петрухин должен был через расположенный под Таллинном партизанский отряд пробраться в город, найти Скорина, если возможно, установить с ним связь, оказывать посильную помощь. Как попасть в Таллинн, решит командир партизанского отряда. Как установить со Скориным связь, как и какую оказывать помощь - должен решать сам Петрухин.
Перед самым вылетом Петрухин забежал к семье Скорина.
Лена несколько растерялась, никак не могла найти тон разговора. Костя разрядил напряжение простейшим способом: развязав рюкзак, достал консервы, отправил хозяйку на кухню возиться с керосинкой, а сам стал мастерить с Олежкой из обломков конструктора и ножки стула "всамделишный" автомат.
Лена никак не ожидала, что жизнь ее так резко изменится. Друзья и знакомые, конечно, узнали, что она вышла замуж, - ведь она сменила фамилию. На расспросы Лена отвечала уклончиво, вскользь говорила о долгосрочной командировке мужа, из-за которой они не смогли своевременно зарегистрировать брак. Друзья и знакомые поудивлялись сначала, потом расспросы кончились. Лена стала для окружающих женой солдата. С ней стали чаще делиться радостями - получили письмо, и печалями - писем нет. Незаметно она втянулась в эту атмосферу ожидания, хотя сама писем не получала и не ждала; все больше думала о Сергее, гордилась им. Горечь и обида прошлых лет начали постепенно тускнеть. Олежка, который с каждым днем разговаривал все бойчее, все упорнее расспрашивал об отце. Сергей прочно вошел в дом - даже аттестат стал теперь конкретной помощью отца и мужа.
Приход Кости напугал Лену. Пачкая дрожащие руки о покрытые машинным маслом консервные банки, она орудовала на кухне, оттягивала разговор с Костей. Зачем он пришел? Наконец она справилась с керосинкой, подошла к зеркалу в коридоре, поправила прическу.
Когда Лена вошла в комнату, Костя повесил "автомат" на шею мальчугану и заторопился.
- К Сергею лечу. В партизанском отряде он, - выпалил Костя загодя приготовленную ложь. - Как сама понимаешь, военную тайну разглашаю. Он говорил быстро, не давая Лене вставить ни слова. - Писем не надо, мы скоро вместе вернемся. Проводи на улицу, я снимочек сделаю. Сережке подарок.
Лена не верила, поняла только, что Сергей жив, радостно улыбаясь, следила за суетившимся Костей.
- Воюю нормально. Жалоб нет, - говорил Костя беспечно, вынимая фотоаппарат. - В Москве несколько часов. Сейчас я вас щелкну на память. - Он говорил и говорил, наводил резкость, быстро снял с Лены платок, придвинул ее и Олежку близко друг к другу.
- Художественное фото! - Он сделал последний снимок, спрятал фотоаппарат.
Лена неожиданно сказала:
- Ты скажи Сергею, что мы любим его. Любим и ждем. Так и скажи.
- Спасибо. - Костя улыбался и не уходил.
- Иди, Константин, хватит. Я могу зареветь. - Лена крепче прижала сына к себе.
Несколько дней назад Скорин попросил у Шлоссера географическую карту европейской части СССР. Карту он повесил в своей комнате, вколол в нее множество черных и красных флажков, отметив линию фронта. Каждый день Скорин переставлял флажки. И сегодня, прослушивав сводку Совинформбюро, заглядывая в блокнот, он возился с флажками. Шлоссер наблюдал за ним молча, когда же Скорин оставил в Севастополе красный флажок, барон, усмехнувшись, хотел его вынуть.
- Севастополь взят, капитан.
- Так считает доктор Геббельс. В Севастополе уличные бои. Скорин отошел от карты. Черно-красная ломаная линия пересекала карту от Белого до Черного моря.
- Вы чудак. - Встав рядом со Скориным, Шлоссер указал на карту. Картина от этого не меняется. - Он провел рукой от границ Германии до линии фронта.
Скорин не отвечал, он смотрел на карту, как смотрит человек на предстоящую работу, долгую и тяжелую. Трудно, но надо ее выполнить. Вообще русский все больше удивлял барона. Русский не изменился ни на йоту. Следил за собой, соблюдал строгий распорядок дня. Даже выполняя указания Шлоссера, капитан вел себя так, словно он был не побежденным, а победителем. Вероятно, уверен, что его сигнал о работе под контролем дошел до Москвы - только так мог объяснить его поведение Шлоссер.
А теперь эта карта. Капитан не пытался больше агитировать Шлоссера. Шлоссера не покидало чувство, что русский хладнокровно и последовательно его изучает. Разглядывает. Как вот эту карту. Исследует слабые и сильные стороны, понимая сегодняшние трудности, не сомневается в конечной победе.
- Долго. - Скорин вздохнул. - Как сказала одна русская женщина, всех на танки не пересажаешь. Пешком идти надо. - Он провел рукой от линии фронта до Берлина. - Сколько людей погибнет, барон!
Шлоссер пожал плечами: он никогда не думал над этим.
- Даже не задумывались? Зря. - Скорин увидел на пороге комнаты Лоту. Шлоссер, продолжал стоять лицом к карте, не видел девушку. Теперь Скорин говорил больше для Лоты, чем для барона. - Придет время, барон, и вам зададут этот вопрос, не здесь... Может быть, его задаст ваш сын.
Усмешка сошла с лица Шлоссера, он задумчиво теребил ус, пытаясь хотя бы приблизительно представить - действительно, сколько погибнет людей в этой битве? От Скорина не ускользнула задумчивость барона и любопытные глаза Лоты. Момент был благоприятный, Скорин решил не упускать его.
- Парадокс в том, барон, что все известно до конца. Мы разобьем ваши армии. Уничтожим фашизм. Будет суд. Такие, как вы, барон, отойдут в сторону, произнесут традиционные слова: "При чем здесь я? Я солдат! Я выполнял приказы".
Шлоссер деланно рассмеялся, повернувшись, увидел Лоту, зло посмотрел на Скорина.
- Вернитесь на грешную землю. Вам пора на прогулку, капитан. Насмешливо-презрительный тон Шлоссера должен указать Скорину его место.
Фрегатен-капитан Целлариус понимал, что Шлоссер прав, - серьезная дезинформация может быть передана только со ссылкой на очень солидный источник. Такового у русского разведчика пока нет. Необходимо принять срочные меры. И Целлариус вновь вылетел в Берлин...
Адмирал одобрил кандидатуру, предложенную Шлоссером, - полковник генштаба Редлих имеет доступ к секретнейшей информации и не имеет серьезных покровителей. Последний фактор играет решающую роль. Через два дня Целлариус и несколько растерянный внезапной и не очень обоснованной командировкой полковник Редлих прилетели в Таллинн. Прямо с аэродрома они приехали в абверштелле, где их ждал Шлоссер.
После традиционных приветствий, рюмок коньяка и расспросов о здоровье семьи простодушный полковник, расчувствовавшись, выложил на стол объемистую пачку семейных фотографий. Шлоссер вежливо кивал, выслушивая пояснения к многочисленным снимкам. Слава богу, Редлих был крайне болтлив, барону не приходилось напрягаться, чтобы поддерживать разговор. Наконец дошли до последней, видимо, самой дорогой полковнику фотографии: две девочки лет пяти-шести, в центре мальчик постарше, держащий их за руки.
- Очаровательно! - облегченно вздохнул Шлоссер.
- Вы понимаете, барон, как мне не хотелось их оставлять. Редлих, толстый, рыжий, военный мундир сидел на нем мешковато, любовно посмотрев на фото, спрятал его в бумажник.
