Ознакомительная версия.
Мы с Валей расположились на диване перед камином, Ерема — в кресле, рядом. Мы смотрели на огонь, и каждый, я так думаю, прокручивал в своей памяти все то, что нам пришлось услышать, узнать.
— Смотрите, — сказала тихо Валентина, закутываясь в плед и словно обращаясь к огню. Оранжевые блики играли на ее лице, волосах. — Смотрите, как все получается. У меня были мать, отец, бабушка, вторая бабушка, даже дед, куча родных мне людей, из которых только бабушка и любила меня, а остальные вообще не желали знать о моем существовании. Я не понимаю, что мешало моей матери оставить записку в пеленках, где говорилось бы о том, что я — внучка Елены Соленой? И вообще… Вы только представьте себе — меня, грудного ребенка, положили на холодные ступени. Да у нее не было сердца! Или же оно заледенело тогда, когда Федор бросил ее одну, рожавшую в квартире, корчащуюся от боли. Когда он предал ее, оставил умирать! Получается, что и у него тоже не было сердца. Может, и оно тоже заледенело от животного, парализующего страха, остановилось, когда он узнал о ее беременности, когда понял, что сотворил и какой срок ему светит, если эта история откроется. А эта Евгения Борисовна, моя бабка? Ее единственный сын погиб, и у нее, казалось бы, никого не осталось, ну, кроме сестры, конечно. Неужели ей не хочется увидеть свою внучку, которая плоть от плоти ее сына? Может, я ничего не понимаю? Вы скажите мне! Я что — прокаженная какая-то?!
А дед… Пианист Вайс. Хотя точно мы ничего не знаем. Но все равно. Пусть не Вайс, а кто-то другой, отец Риты, он вот тоже самоустранился, не принимал участия в воспитании дочери. Какой-то хаос в душах этих людей. Они словно сорвались с оси, потеряли ориентиры.
А я сама? Сережа, посмотри на меня! Я ведь тоже сбежала из интерната, когда мне было пятнадцать. Ты думаешь, я вспомнила о Елене Николаевне? Подумала о том, что она, сущий ангел, женщина, любившая меня, будет страдать? Ничего подобного. Мы были как пьяные, действовали, словно во сне. Я радовалась, что выбралась наконец из интернатовских стен, почувствовала запах свободы. Мы приехали в Питер, красивейший город. Да, мы связались с нехорошими людьми, распространяли наркотики, чтобы были деньги на жизнь… Да чем мы с Н. только не занимались. И все было как-то весело, отчаянно, адреналиново! И это удивительно, что мы не попались, что хватило ума купить дом и не закончить наши дни за решеткой или где-нибудь в канаве. Хорошо, что сами не курили, не пили. Так, выпивали, конечно. Я курила обыкновенные сигареты, но потом и их бросила. В доме и так было не продохнуть, все же кругом курили. Ладно, на сегодня хватит. Я пойду спать.
Она сказала «пойду спать», а не «пойдем спать». Значит, хотела побыть одна.
И я остался с Еремой.
— Давай проверим этого Вайса, — неожиданно предложил он. — Тема-то зачетная. Представляешь, как Соль обрадуется, если выяснится, что он — ее дед?
— Хорошо. Вот завтра утром и начнем действовать.
— Слушай, еще только восемь часов вечера. Детское время. Звони Ромиху, он по своим каналам узнает, где сейчас находится Вайс. Если в Германии, то встретиться с ним сегодня будет проблематично, а вот если он здесь, то…
— Ерема, ты — гений! Конечно, Ромих, он точно скажет!
— А ты не забудь взять фотографии с похорон. Чтобы было что предъявлять.
А через час мы уже сидели в машине и мчались на улицу Вавилова, где проживал Вайс со своим семейством.
— Раз уж он так оберегал покой своей семьи, не станем заставлять его волноваться, затевая разговор дома. Побеседуем в каком-нибудь нейтральном месте, где тихо и можно выпить, — предложил Ерема.
— Там, на Вавилова, есть ресторан, где я в свое время играл, — произнес я. — Если, конечно, его не закрыли. Сейчас же все закрывается, люди разоряются. Удивительно, что кто-то еще ходит на концерты, покупает билеты в филармонию.
— Ты будешь ему звонить или сразу поднимемся? — спросил Ерема, когда машина через арку въехала во двор четырехэтажного, сталинской постройки дома. Поднявшийся ветер хлестал по кронам старых деревьев, тени которых исчеркали мокрый асфальт, как черной тушью. В доме явно никто не спал, все окна горели.
— Третий этаж, — подсчитал Ерема. — Пошли. Главное, чтобы нам открыли дверь.
— Я представлюсь, думаю, что он слышал обо мне. Все-таки коллеги, — сказал я, чувствуя, однако, неуверенность и даже робость перед встречей с этим известным пианистом.
Вайс был для нас, студентов консерватории, легендой. Если бы он преподавал в консерватории и мы чаще его видели, то и знали бы о нем чуть больше. А так время от времени бывали мастер-классы, концерты. Для всех Вайс был олицетворением успешного и востребованного музыканта, пианиста с большой буквы, которому удалось перебраться на Запад, в Германию, и даже там занять свою исполнительскую и педагогическую, профессиональную нишу. Успех, удача, благополучие, семья, дети. И при всем этом он всегда казался каким-то таинственным, загадочным, далеким.
И вот теперь я должен был разговаривать с ним о самом сокровенном, о том, что, возможно, составляло главную тайну его жизни, — о внебрачном ребенке!
Я позвонил.
— Кто? — услышали мы спустя некоторое время женский голос в домофоне.
— Это Сергей Смирнов, коллега Михаила Семеновича. Я привез ему партитуры.
— Хорошо.
Послышалась короткая переливчатая трель, после чего замок характерно щелкнул, и я открыл дверь. Мы с Еремой поднялись, тотчас же распахнулась высокая металлическая дверь, и мы увидели высокого худого мужчину в длинном байковом халате кофейного цвета. Розовое, холеное, немного вытянутое лицо, коротко стриженные белые седые волосы, широкая улыбка, веселые глаза.
— Сергей Смирнов, собственной персоной! — Он распахнул руки и обнял меня. Вот уж чего я не ожидал, так это такого теплого приема. — Ну, привет, дружище! Давно мечтал с тобой познакомиться! Входи!
Он вел себя так, как если бы действительно мечтал со мной познакомиться.
— Это мой брат, — представил я Ерему.
— Приятно! Проходите. Моя жена извиняется, она отправилась спать, она недавно прилетела из Рима, утомилась. Мы ее простим, да?
Мы вошли в квартиру, я огляделся. Просторная, уютная, во вкусом обставленная. В гостиной, где в углу притих небольшой кабинетный рояль, стоял большой диван, заваленный подушками. Напротив него — большая плазма. Комната освещается двумя лампами с круглыми, лимонного цвета, плафонами на бронзовых ножках.
На стеклянном столике пепельница с дымящейся сигаретой, бутылка рома, стакан, ваза с черным виноградом. Маэстро явно отдыхал перед нашим приходом.
— Виски? Ром? Водочку? Располагайтесь. — Вайс придвинул к столику стильные кресла, обитые фиолетовым плюшем. — О каких партитурах идет речь?
Он спросил это с иронией, бросив на меня хитрый взгляд, при этом брови его приподнялись и застыли как бы в вопросе. Между полуоткрытыми губами блеснули белые зубы.
— Вообще-то у нас к вам одно дело, — сказал я тихо, косясь на дверь, за которой где-то в недрах большой квартиры, в спальне, взбивала подушку, готовясь ко сну, оберегаемая супругом Ирина Вайс. Это ее существование сделало жизнь Елены Соленой печальной. Это Ирина Вайс родила ему детей, которые являлись законнорожденными, в то время как скромная Лена сама воспитывала неугомонную и сложную дочку Риту.
— Что-то случилось? — встревожился Вайс.
— Разговор серьезный, и лучше будет, если вы все-таки поедете вместе с нами. Здесь поблизости есть один бар, где мы могли бы спокойно поговорить.
— Хорошо, вот только переоденусь. Ну и предупрежу жену, что выйду прогуляться. Наш разговор, надеюсь, продлится не до утра?
Видно было, что он всерьез испуган. Но что может напугать известного пианиста? Какое известие? Может, у него проблемы с гастролями? Концертами? Финансами? В любом случае то, чего он боится, связано с музыкой, подумал я, ведь на разговор-то его вызываю я, его коллега!
Он быстро переоделся, и через четверть часа мы уже сидели в баре, заняв дальний столик, подальше от остальных посетителей.
— Где он? — спросил меня Вайс, едва мы расположились на своих местах и заказали виски.
— Кто? — не понял я.
— Петр! Где ты его видел? Что с ним?
Выяснилось, что речь идет о его сыне, Петре, который вот уже неделю как вертелся в какой-то сомнительной компании, дома не ночевал, и Вайс предполагал, что он связался с наркоманами. Телефон его не отвечал, и где он, что с ним, он не знал.
— Вообще-то за ним присматривает один мой товарищ, он служит в органах. Он должен мне позвонить в полночь. Хорошо, подожду. Так значит, вы не по этой теме. Я рад, честно. — Лицо его про-светлело. — Тогда чем я могу вам помочь? Ясно же, что вы приехали ко мне не на чашку чая.
Он напрягся.
Я разложил на столе фотографии с похорон Соленой. Он взял в руки ту, где был изображен он, рыдающий в стороне от похоронной процессии, и мы с Еремой увидели, что он плачет. Из-под его плотно закрытых век потекли слезы. Значит, удар пришелся в самое сердце.
Ознакомительная версия.
