Она ни разу не навестила Грима в тюрьме. Все время, пока его не было, они ни разу не помянули его по имени.
А однажды утром, вскоре после того, как Грима забрали, мимо их дома на холме прошел солдат Дейв со своей удочкой, и подмигнул Симону, который стоял снаружи, и пошел своей дорогой к Козлиному озеру. Симон последовал за ним, но держался немного поодаль, и стал высматривать, чем занят Дейв. А Дейв, как и в прошлый раз, весь день провел за тем, что загорал на солнышке да ловил рыбу, и по виду его было ясно, что ему очень хорошо — и не важно, поймает он хоть рыбешку или нет. Как и в прошлый раз, на его приманку попались три форели.
Как стало вечереть, он пошел обратно вверх по холму и снова остановился у их дома, держа в руках веревку, на которой болтался привязанный за хвосты улов. Симон прибежал домой раньше его, спрятался под окном на кухне, так чтобы Дейв его не видел, и наблюдал за ним. Он заметил, что солдат замер словно бы в нерешительности, но потом собрался с духом, подошел к дому и постучал в дверь.
Симон сказал маме, что к ним пожаловал тот же самый солдат, что в прошлый раз, ну, который хотел подарить рыбу. Мама вышла на кухню, посмотрела в окно, а потом взяла зеркало и пригладила волосы. Она будто бы ждала, что он не сразу вернется к себе в казармы, а зайдет к ним.
Она открыла на стук, и Дейв улыбнулся, и сказал что-то непонятное, и протянул ей рыбу, а мама взяла улов у него из рук и сделала шаг в сторону, мол, заходи. Он и зашел, встал несколько неловко посреди кухни, не зная, куда приткнуться. Подмигнул мальчишкам и Миккелине, те немного отошли назад, но вытянули шеи, чтобы получше разглядеть гостя — вот ведь тоже, военный, смотри как далеко зашел, в самую кухню, да одет в эту свою особую одежду, и с необычной шапкой — вылитая лодка, перевернутая вверх дном. Тут он вспомнил, что забыл ее снять, зайдя в дом, и стащил шапку с головы, зажав ее в руках и окончательно растерявшись. Росту невысокого, но и не низкого, лет немного за тридцать, худой. Руки красивые, только не знает, куда их девать, и все крутит в них перевернутую лодочку, словно она мокрая и ее надо выжимать.
Мама указала ему рукой на стул подле кухонного стола, и он сел, и тогда мальчишки перестали тушеваться и тоже уселись за стол рядом с гостем, а мама заварила кофе — настоящий американский кофе, украденный Гримом со склада. Дейв уже знал, что Симона зовут Симоном, и скоро выучил, что Томаса зовут Томасом. С этими именами трудностей не возникло. А вот имя «Миккелина» ему поначалу не давалось — редкое и интересное. Дейв повторил его несколько раз, и все не так, как надо, и мальчишки очень веселились, слушая, как он его коверкает. Сам гость назвался Давидом Уэлчем, родом из Америки, из городка, который называется Бруклин. По званию рядовой. Последнего слова дети не поняли.
— Солдат, рядовой, — повторил он, но дети просто смотрели на него, раскрыв рот.
Выпил кофе и, как показалось, был очень этим доволен. Мама села за стол напротив него.
— Айноуёхазбендизинджейл, — сказал он. — Фостилин.
Мама не ответила.
Он поглядел на детей и вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги, повертел его в руках, словно не зная, что делать дальше. Но потом решился и протянул бумажку через стол маме. Мама взяла ее и развернула — это оказалась записочка. Прочтя ее, мама очень удивилась, перевела взгляд сначала на гостя, затем на записочку, и выражение лица у нее было такое, будто она не понимает, как ей с ней поступить. В конце концов она сложила бумажку обратно и убрала в карман фартука.
Томас решил, что Давиду нужно еще поупражняться в произношении имени «Миккелина», и сумел донести эту мысль до гостя. Тот не стал возражать, и мальчишки продолжили хихикать, а Миккелина так смеялась, что чуть не упала на пол от радости.
В то лето Давид Уэлч частенько захаживал в дом на пригорке и скоро подружился с тремя детьми и мамой. Он ловил рыбу в Козлином и Рябиновом озерах и весь улов отдавал им, а еще приносил с собой разнообразную снедь со склада, и все это принималось с благодарностью. Он играл с мальчишками — им Давид особенно понравился — и никогда не забывал взять с собой маленькую книжечку, твердо вознамерясь выучиться говорить по-исландски. Мальчишкам больше всего нравилось, когда Давид говорил по-исландски с ошибками. Выглядел он серьезно и внушительно, и это никак не вязалось с тем, что он говорил по-исландски и как он говорил; мальчишки обожали смотреть, как взрослый дядя очень старается, но все равно мямлит, как трехлетка.
Но он оказался способным учеником, и со временем им стало легче его понимать, а ему их. Мальчишки показали ему, где на озерах лучшие рыбные места, и все время бегали за ним по холму туда-сюда, прыгая от радости, и заучивали от него английские слова и уже знакомые со времен вечерних наблюдений за военной базой американские песенки.
На удивление близкий контакт ему удалось наладить и с Миккелиной. Не прошло много времени, как она уже принимала Давида за родного, и ему было позволено выносить ее из дому на солнышко, а там он стал проверять, на что девочка способна. Он делал так же, как мама, сгибал и разгибал ей ноги и руки, поддерживал ее, пытался учить ходить, помогал ей делать разнообразные упражнения, а однажды привел с собой военного врача с базы, чтобы тот Миккелину посмотрел. Врач как следует позанимался с девочкой, посветил ей фонариком в глаза, посмотрел шею, покрутил голову туда-сюда, попросил ее опустить голову на грудь и откинуть на спину. А еще у него с собой были кубики разного размера, и врач просил Миккелину ставить кубики в ряды, чтобы в каждом ряду были одинаковые. Это Миккелина исполнила на раз. Давид объяснил ему то, что узнал от мамы: девочка заболела трех лет от роду и сейчас вполне понимает, что ей говорят окружающие, но сама не может толком произнести ни слова. А еще она умеет читать, и мама постепенно пытается учить ее писать. Врач, услышав все это, кивнул с таким видом, будто именно этого и ожидал, а потом долго говорил с Дейвом. Когда он ушел, Дейв передал маме мнение врача, что в плане умственного развития с Миккелиной все в полном порядке. Это мама и мальчики знали и без него. Но дальше он добавил, мол, врач говорит, что со временем, если делать правильные упражнения и очень постараться, Миккелина сможет самостоятельно ходить.
— Ходить! Сама!
Дело было на кухне, и мама от удивления села на стул.
— И не только ходить, даже говорить по-человечески, — продолжил Дейв. — Это вполне реально. Вы что, никогда прежде не показывали ее врачу?
— Я поверить в это не могу, — застонала мама.
— С ней все о'кей, — сказал Дейв. — Нужно просто подождать.
Мама словно не слышала его слов.
— Он чудовище, каких свет не видывал, мерзкая, злобная тварь, — произнесла она вдруг.
Дети сразу затихли и прислушались — еще никогда они не слышали, чтобы мама так говорила о Гриме.
— Ужасный, страшный человек, — продолжила она. — Мелкая, злобная, уродливая душонка, недостойная того, чтобы жить. Я в толк не возьму, откуда такие люди берутся. Почему они все не дохнут во младенчестве. Не могу понять. Почему им позволяется вести себя так. Как человек вырастает в такое чудовище? Что такое с ним делается, что он оборачивается такой мерзкой тварью? Почему ему вольно вести себя как животное, год за годом, год за годом, бить собственных детей, унижать их, бить меня так, что мне хочется повеситься, и я все думаю, где бы достать веревку попрочнее…
Она застонала и придвинулась ближе к кроватке Миккелины, погладила дочь по голове.
— И тебе стыдно, что тебя угораздило стать его жертвой, жертвой такого отвратительного ничтожества, и ты остаешься одна, никого к себе в душу не допускаешь, а особенно детей. И так ты сидишь, одна-одинешенька, и готовишься, ждешь следующего раза, когда он на тебя накинется, и ведь это всякий раз без предупреждения, без причины, просто так, ни с того ни с сего, а он налетает на тебя, едва не лопаясь от ярости и злобы, и нет смысла спрашивать, отчего и почему, и вся твоя жизнь превращается в ожидание следующего удара, и ты все думаешь, когда тебя ударят снова, куда тебя ударят, как будет больно, в котором часу, какой будет день недели, какая фаза луны и еще, и еще… и еще ты думаешь, а что можно сделать, чтобы попробовать отвратить неизбежное? Чем усерднее я стараюсь делать ему приятное, тем большим ко мне презрением он переполняется. Чем я услужливее, чем больше я его боюсь, тем сильнее, жарче он меня ненавидит. А если я смею оказать сопротивление, то уж тогда он распаляется как следует и от меня живого места не остается. С ним нельзя вести себя правильно или неправильно. Ты всегда виновата.
Мама вздохнула.
— И в итоге ты мечтаешь только об одном — чтобы это кончилось. И тебе плевать, как именно. Плевать решительно. На что угодно согласна, лишь бы этому настал конец.
