Софья задыхалась от волнения.
– Батюшки мои, что тут теперь будет, – прошептала подслушивавшая у дверей Настя. – Пойти Афоньке сказать, чтобы не уходил никуда…
Подведенный итог
Настя не застала Дмитриева в своей комнатке. Он при первом же появлении Куделинского убежал за Кобылкиным, сообщившим ему, где его можно найти в случае надобности.
– Ахти, беда! – растерялась Настя. – И Дашка, как на грех, со двора ушла. Одна я, совсем одна!… Дворников разве позвать? Да нет, не смею… Пойти стать за дверью. Может, понадоблюсь.
Когда Настя вернулась на свой наблюдательный пост, говорила опять графиня.
Настя заглянула в замочную скважину и несколько успокоилась. Софья сидела на кровати; против нее, шагах в двух, стоял мертвенно-бледный Куделинский; в некотором отдалении, скрестив на груди руки и пристально следя за каждым движением Станислава, стоял Марич.
– Да, ты отдал меня другому, – говорила молодая женщина, – и этот другой своей нежностью, своей бескорыстной любовью разбудил мое сердце. Я любила его уже тогда, когда под твоим влиянием мне казалось, что я его презираю. Я для него была жизнью, а для тебя – жалкой игрушкой… Что ты на меня так смотришь? Я тебя не боюсь. Что ты мне можешь сделать? Убить меня? Не посмеешь: ты убиваешь только из-за угла…
– Софья, – глухо произнес Куделинский, – я тебя слушал долго…
– И можешь теперь убираться вон.
– Что? – прохрипел Станислав.
– Вон, говорю, убирайся, и чтобы я больше тебя не видела!
– Ого, как энергично! – засмеялся Марич. – Молодец барыня! Так-то хоть и нашему брату впору.
Его никто не слушал.
– Ты забыла, кажется, – стараясь быть спокойным, проговорил Куделинский, – что я и ты неразрывно связаны кровью Козодоева. Ты меня гонишь – я уйду, но мы встретимся и сядем бок о бок на скамью подсудимых.
– Старая штука! – презрительно рассмеялась графиня, в которой при овладевшем ею возбуждении проснулось дитя столичных улиц. – Да ты скажи, что тебе от меня нужно?
– Я люблю тебя. Может быть, ты и права, говоря, что я хотел сделать тебя только своим орудием. Но это было прежде, это было давно… Вернее всего, что тогда я сам не знал, какое у меня к тебе чувство. Но теперь я знаю… я знаю, что люблю тебя… Софья, Соня, милая, я – сильный человек – гляди! – Куделинский упал на колени и пополз к кровати. – Я сломился перед тобой, я – твой раб.
„Вспомнил, что я ему говорил, будто сильные натуры любят, когда им подчиняются, – подумал Марич. – Интересно, поймает он на эту удочку бабенку, или нет?“
– Я – раб твой, – выкрикнул Куделинский, – ничтожный, презренный раб! Приказывай, повелевай!… Все исполню, все будет, как ты скажешь… Я буду молиться на тебя… Я люблю, люблю тебя, Софья, не гони же меня…
Станислав не замечал, что по его щекам текли слезы. Он жадным взором смотрел на молодую женщину, гадливо отстранявшуюся от него.
„Однако или он искренен, – подумал Владимир Васильевич, – или это великий актер… Посмотрим, что барынька скажет“.
– Софья! – голосом, полным отчаяния, выкрикнул Куделинский. – Твое спасение в моих руках. Одно твое слово – и я сейчас, прямо от тебя, пойду и всю вину, всю муку приму на себя…
– Да ведь ты уже решил это сделать, – перебила его Софья, – или та сцена, которой ты, было, поразил меня, была особого рода драматическим представлением?
– Нет, Соня, я был и тогда искренен, и теперь я искренен.
– Тогда искренен, теперь искренен, – засмеялась графиня, – когда же ты не лгал?
– Молодец! – одобрил ее Марич. – Ловко поддела…
– И тогда, и теперь, Соня! Но после того как я сказал тебе тогда, мне стало жаль себя… Ведь каторга так ужасна!
– Ну, тебе там не бывать, – буркнул Владимир Васильевич и, сунув руку под сюртук, опять что-то ощупал там.
– Каторга ужасна, ужаснее смерти! – продолжал Куделинский. – Я стал думать, нельзя ли как-нибудь устроить все это по-другому…
– Ага! Что я вам, барыня, говорил? – на этот раз уже громко сказал Марич. – Моя правда.
– Молчать! – загремел на него Станислав, вскакивая с колен. – Убью!
– Попробуй, – насмешливо кинул ему Владимир Васильевич.
Куделинский рванулся было к нему, но сейчас же снова кинулся к Софье.
– Соня, неужели ты оттолкнешь меня? Ведь я не верю в эту твою любовь к Нейгофу… Да и жив ли он? Да и можно ли любить таких, как Нейгоф? Ты – стойкая, сильная, а он… Не верю, не хочу верить!… Соня, слово, одно только слово! Умоляю…
Он протянул к ней руки.
– Подите прочь! – звенящим голосом бросила ему в лицо молодая женщина. – Я не верю вам! Мне противна вся эта разыгранная вами сейчас комедия. От вас ускользнули нейгофские миллионы, и вы унижаетесь передо мной, потому что только я одна могла бы вернуть их вам… Прочь от меня, жалкий, презренный человек!
– Ах, так! – кинулся к Софье Куделинский.
– Прочь! Марич, ко мне! – закричала графиня. – Помогите, помогите!
– Лишнее это, – схватил Станислава за руки Владимир Васильевич. – Вспомни, ведь это – женщина.
Из груди Куделинского вырвался яростный крик. Он схватил низкорослого Марича, приподнял его и ударил о пол. Но Марич, падая, увлек его за собой. Они схватились на полу у камина. Софья с ужасом глядела на боровшихся.
– Помогите, помогите, люди добрые! – раздавался во дворе отчаянный вопль Насти. – Убивают, режут!…
Вдруг Куделинский вскрикнул.
– Ничего, пустая царапина, – сейчас же дико засмеялся он и, приподняв за волосы голову ослабевшего в борьбе Марича, изо всех сил ударил ее о выступ камина.
Рука несчастного разжалась, послышался звон, и на медный предкаминный лист скатился небольшой окровавленный кинжал.
Куделинский был уже на ногах.
– Нейгоф или я? – схватил он за руку потрясенную Софью.
– Прочь, подлый убийца! – крикнула та. – Помогите, помогите!
– Нейгоф или я? – в правой руке Станислава блеснул револьвер.
В квартиру с парадного хода уже ломились люди. Вопли Насти раздавались где-то совсем далеко.
– Нейгоф или я? – повторил обезумевший Куделинский.
– Будь ты проклят! – крикнула Софья.
Раздался резкий звук выстрела, за ним еще, а вслед за этим послышался отчаянный вопль; облако порохового дыма окутало жертву Куделинского и его самого.
– Где? Кто? – прозвучало в этот момент несколько голосов вломившихся в квартиру дворников и швейцаров.
– Вот, вот он, окаянный! – указала Настя, и сильные руки схватили убийцу.
Станислав не сопротивлялся.
– Бей его, проклятого! – крикнул кто-то из дворников.
В воздухе мелькнули кулаки.
– Стой, как вы смеете! – раздался властный, строгий голос. – Не сметь! Прочь все!
Это вбежал в квартиру графини Кобылкин в сопровождении Афоньки.
Дворники, и раньше слышавшие от Дмитриева, что этот их жилец – человек не простой, смутились и отступили.
– Что же? Мы со всем нашим удовольствием, – послышался смущенный говор, – мы завсегда стараемся…
– Да он, убивец-то, – крикнул тот, который крепко держал Куделинского за руки, – на ногах не стоит… Ишь, валится…
– Бегите в участок! Докторов скорее, в соседнем доме есть, – распорядился Мефодий Кириллович и только тогда склонился над уже лежавшим на полу Куделинским.
Глаза Станислава были широко раскрыты, но неподвижны. В них отражалось скорее изумление, чем испуг. Губы были сжаты, ни одного звука не вырывалось изо рта. Сюртук на Куделинском был смочен кровью, а когда Мефодий Кириллович отвернул его воротник, то увидел на левом плече ранку. Он еще раз потрогал Куделинского, пощупал пульс и поднялся, качая головой.
– Ничего не понимаю, – прошептал он.
До слуха Кобылкина донесся слабый стон. Он повернулся и увидел на постели залитую кровью Софью.
– Доктор, вот доктор! – раздались голоса, и набившаяся в квартиру толпа расступилась, пропуская приведенного дворником врача.
– Крови-то! Тел-то сколько! – остановился тот в изумлении.
– Скорее, доктор, – заторопил его Кобылкин, – тут раненая женщина…
– Перевязку бы да в больницу, – склонился над графиней врач. – Пошлите в аптеку, нужно остановить кровь. Да еще бы кого-нибудь, не могу же я один.
– Послано уже. А вот и полиция.
– Что здесь такое? – тревожно спросил вбежавший полицейский. – А, Мефодий Кириллович! Давно вас не было видно, – сразу же узнал он Кобылкина. – Вы здесь, – значит, все благополучно. Что такое?
– Драма-с, милый вы мой, драма-с, поставленная на сей сцене великим драматургом – судьбой.
– Какая тут драма? – возразил полицейский. – Тут целое кровопролитие.
– Финальное-с, драгоценнейший, как и всегда в такого рода пьесах бывает…
– Эй, кто видел, не уходи! – крикнул пристав. – Поставить городовых, лишний народ вон… Из-за чего? – обратился он к Кобылкину.
Тот пристально посмотрел на него и отчетливо произнес:
– Любовь и ревность.
Суматоха увеличивалась, хотя квартира графини была очищена от лишнего народа. Около жертв уже хлопотали несколько докторов.
