Он вынул из бездонного кармана три кассеты и выбрал запись оперы «Князь Игорь».
— И что дальше?
— У меня есть несколько книжонок... Если хотите...
— А вы? — осведомился Стивен, глядя на обложки.
— Выпью и подумаю.
И «жучок» целый час слушал, как Стивен под аккомпанемент Бородина шелестит страницами «Потайной комнаты». Тем временем я раскидывал мозгами, повторял про себя все, что мне рассказали в Англии и в Москве, и пытался найти путь в лабиринте.
Ленч казался нереальным. Там были Уилкинсоны и Фрэнк. Фрэнк не рассказывал Уилкинсонам о том, как накануне спас мне жизнь, и вел себя так, словно ничего не случилось. Что он думал о моем молчании, оставалось тайной.
Наташа и Анна ругали меня и упрашивали больше не исчезать, не поставив их в известность, где меня можно найти. Я сказал, что постараюсь, но никаких обещаний не давал. Фрэнк ел мое мясо.
Разговаривала в основном миссис Уилкинсон:
— Мы с папочкой всегда голосовали за лейбористов, но разве не странно, что левые в Англии призывают увеличить иммиграцию, а здесь, где все население левее левого, иммигрантов нет. Ведь в Москве не увидишь чернокожих!
Фрэнк никак не отреагировал на ее слова.
— Это показалось мне курьезом, — продолжала миссис Уилкинсон. Хотя я думаю, что, скажем, в Индии, народ не станет выстраиваться в очереди, чтобы переехать жить в Москву.
— У них для этого слишком много мозгов, — пробормотал мистер Уилкинсон, обращаясь к своей тарелке с мелко накрошенной жареной картошкой.
Больше он не произнес ни слова.
Фрэнк пришел в себя и принялся ругать расистскую политику Национального фронта. В ответ на это миссис Уилкинсон бросила на меня взгляд, полный комического испуга, как будто была смущена тем, что на каждом шагу задевает Фрэнка.
— Фронт — слишком затасканное слово, — негромко сказал я. — Клише. «Фронт», «фронт»... Нужно всегда задумываться... что же за ними стоит... за этими фронтами.
На десерт снова подали мороженое с вареньем из черной смородины. Оно мне очень нравилось. Стивен ел с такой же жадностью, как и Фрэнк. Потом он сообщил мне, что кухня гостиницы «Интурист» — просто высший класс по сравнению со студенческой столовой.
Мне казалось, что застольная беседа происходит в каком-то другом измерении. В голове гораздо явственней звучали голоса Бориса и Евгения, Йена и Малкольма, Кропоткина и Миши, Гудрун и принца, Хьюдж-Беккета и Джонни Фаррингфорда... и мертвого Ганса Крамера... Но где же, где же был Алеша?
Поднявшись в мою комнату, Стивен поставил стул на кровать, положил на него чемодан, а сверху взгромоздил магнитофон и включил его. Из динамика раздаются бодрый протяжный вой.
Тогда Стивен переключил магнитофон с записи на воспроизведение, и в уши подслушивающих грянула музыка Стравинского, от которой они должны были подскочить и громко чертыхнуться.
Некоторое время я раздумывал, глядя на бумагу, которую дал мне Кропоткин. Оборот интересовал меня не меньше, чем лицевая сторона.
— Синего стекла с собой у вас, конечно, нет? — спросил я у Стивена.
— Этакого специфического оттенка.
— Синего стекла?
— Да... синего фильтра. Вы видите, что записи сделаны более темным оттенком синего цвета, чем тот, которым их зачеркивали... Можно даже разглядеть темные линии.
— Ну и что?
— Если посмотреть на страницу через синий фильтр того же оттенка, что и паста, которой зачеркивали запись, то скорее всего удастся разглядеть более темную надпись. Светофильтр поглотит один из оттенков, пропустит другой, и тогда надпись можно будет прочесть.
— И прокричать на весь мир... — пробормотал Стивен. — А что вам это даст?
— Я предполагаю, кто мог послать этот конверт Кропоткину, но мне хотелось бы убедиться.
— Но это мог быть кто угодно.
Я мотнул головой.
— Сейчас я вам кое-что покажу.
Я открыл ящик, в котором лежала моя аптечка, и достал из-под нее свернутый лист бумаги. Расправив, я положил его рядом с листком, полученным от Кропоткина.
— Они одинаковые! — воскликнул Стивен.
— В том-то и дело. Вырвано из одинаковых блокнотов: белая бумага, чуть заметная голубая клетка, к корешку крепилась спиралью...
Передо мной лежали две странички из блокнотов с одинаковым следом обрыва сверху. На одном было написано: «Для Алеши, Д. Фаррингфорд» и все прочее. А на другом было записано имя Малкольма Херрика и номер телефона.
— Он написал мне это в первый же вечер после моего приезда в Москву, — пояснил я. — В баре гостиницы «Националь».
— Да... но... Эти блокноты самые обычные. Вы можете купить их везде.
Ими пользуются студенты, туристы... И потом, разве их не используют для стенографии?
— А еще такими блокнотами часто пользуются газетные репортеры, — добавил я. — И у большинства из них есть привычка зачеркивать записи, когда они больше не нужны. Я видел множество репортеров, когда выигрывал скачки.
Они торопливо листали блокноты, чтобы найти чистый листок... пролистывали блокноты в одну сторону, переворачивали и принимались листать в обратную. И чтобы избавить себя от необходимости проверять, нет ли на странице чего-нибудь нужного, они зачеркивают ранее записанное. Одни просто перечеркивают крестом всю страницу, а некоторые, когца у них есть время, рисуют узоры.
Я перевернул листок, на котором Малкольм записал мне свой номер телефона. На обороте были какие-то заметки о посещении кукольного театра, размашисто перечеркнутые линией в виде широкой буквы S.
— Малкольм? — воскликнул Стивен, изумленно глядя на меня. — Но зачем Малкольм послал эту бумагу Кропоткину?
— Не думаю, что это был он. Скорее всего он просто дал листок тому, кто сделал записи на зачеркнутом обороте.
— Но зачем? — Голос у Стивена был совсем расстроенный. — И что все это значит? Просто сумасшествие какое-то.
— Маловероятно, чтобы он помнил, кому мог дать листок бумаги три месяца назад, — заметил я, — но чем черт не шутит... Думаю, мы должны его спросить.
Я набрал номер, записанный на листке из блокнота. Малкольм Херрик оказался дома. Его зычный голос, казалось, стремился разорвать телефонную трубку.
— Где ты пропадал, парень? Я никак не могу тебя поймать. Москва в уик-энд — это все равно что Эпсом, когда скачки проходят в Аскоте.
— На ипподроме, — с готовностью ответил я.
— Ах, вот как! Ну, как дела? Еще не нашел Алешу?
— Пока нет.
— Говорил я тебе, что это пустое занятие. Я ведь сам искал и не смог набрать материала для статьи. А если и статью нельзя написать — значит, и вовсе ничего нет. Согласен?
— Вы-то на этом собаку съели, а я пока нет, — заметил я. — К тому же Кропоткин на ипподроме заставил всех лошадников Москвы пахать мою делянку. Теперь у нас целая армия союзников.
Херрик недовольно хрюкнул в трубку:
— Ну, и удалось этой армии хоть что-нибудь раскопать?
— До смешного мало. — Я старался, чтобы мои слова прозвучали шутливо. — Всего-навсего два клочка бумаги, которые выглядят так, словно их вырвали из одного и того же блокнота.
— И что это за клочки?
— На одном из них написано имя «Алеша». И имя Джонни Фаррингфорда в рамке из звездочек. И множество закорючек. Я уверен, что вы не припомните, когда могли все это написать. Но, возможно, вам удастся вспомнить, кому из тех, кто три месяца назад был в Бергли, а сейчас находится в Москве, вы могли дать ненужный лист бумаги.
— Бог с тобой, парень... Ты задаешь совершенно идиотские вопросы.
Я вздохнул и мгновенно закашлялся.
— Если вам вдруг очень скучно, приходите часов в шесть в мой номер в гостинице «Интурист». Посидим, выпьем... Я собираюсь ненадолго уйти, но к тому времени вернусь.
— Отлично, — согласился он. — Тебе и хорошие идеи приходят в голову. Субботние вечера просто созданы для выпивки. В каком номере ты живешь?
Я назвал номер, он повторил его, и в трубке раздались частые гудки. Я медленным движением положил трубку на рычаг, подумав про себя, что успел наделать много глупостей, но нынешняя, похоже, превосходит их все вместе взятые.
— Мне показалось, что он вам не слишком нравится, — сказал Стивен.
Я скорчил рожу и пожал плечами. — Может быть, я задолжал ему за обед в «Арагви».
Я сел на диван и осторожно ощупал левой рукой больные пальцы правой.
Чувствительность постепенно начинала возвращаться: мне уже удавалось понемногу сгибать и разгибать их. Вполне возможно, что одна-другая кость была сломана, но без рентгена нельзя было сказать ничего определенного. Я предположил, что если дело обошлось без переломов, то меня следует считать счастливчиком.
— В каких случаях вы рисуете? — обратился я к Стивену.
— Рисую?
— Таким образом, — я показал лист, полученный от Малкольма.
— А... Обычно во время лекций. Я рисую зигзаги и треугольники, а не квадраты, звезды и вопросительные знаки. Пожалуй, всегда, если что-нибудь слушаю, а в руках у меня в это время оказывается карандаш. Когда говорю по телефону. Или слушаю радио.
