«Зло процветает среди нас, – писала в 1892 году еженедельная газета “Маскот”, возглавившая крестовый поход в защиту попранной морали. – Повсюду возникают притоны и неблагопристойные заведения. Многие из нас купили дом на тихой улочке, но проснувшись однажды утром, обнаружили, что дом по соседству занят сомнительными людьми, которые всю ночь кутят, сквернословят, принимают гостей, колотят по фортепиано и превращают наш рай в ад»[33].
Преступность и порок перешли в активное наступление. Множились истории о жуликоватых владельцах «концерт-салонов», исковеркавших жизни честных женщин, которые пытались найти работу; об агентах, ради наживы пристраивавших несовершеннолетних девочек в бордели; об ассистентках портных и мальчишках-газетчиках, доставлявших товары в притоны, салоны и игорные заведения и не устоявших перед искушением разгульной жизни. К концу 1880-х порок всех мастей фактически вышел из-под контроля:
«Со времен войны не было в нашем городе такого разгула преступности и такого приволья негодяям. За последние два месяца было совершено несколько жестоких и умышленных убийств. Юные девушки были обесчещены, грабители врывались в дома, служители закона неподобающе обращались с гражданами, новорожденных младенцев безжалостно лишали жизни, бесчисленное количество людей по мнимым или реальным причинам лишило себя жизни собственноручно, и этой кровавой эпохе деградации не видно конца»[34], – писала та же «Маскот» в 1888 году.
Черные и иммигранты – в основном итальянцы, – конечно же, становились козлами отпущения, на которых возлагали вину за беззаконие и упадок нравов. Постоянные жалобы местных газет на непристойное поведение посетителей «негритянских кабаков»[35] становились особенно ожесточенными, если нарушитель оказывался цветным. Преступность и насилие, царившие в «маленьком Палермо» (захолустной окраине Французского квартала), вызывали еще большее недовольство прессы. «Если бы нам пришлось выбирать между негром и даго, – писал один из журналистов в 1889 году, – полагаю, мы предпочли бы неотесанного сына Африки грязному, лоснящемуся от жира сыну Италии. Даго – проклятье Нового Орлеана»[36]. То, что обе этнические группы считались «политически неблагожелательными элементами», лишь усиливало антагонизм в среде коренной англоамериканской элиты. Голоса черных избирателей считались выставленными на торги, а итальянцы и прочие мигранты обеспечивали крепкую поддержку «Кольцу»[37] – мощной коррумпированной демократической машине, контролировавшей в те годы администрацию города.
Для так называемого «респектабельного» Нового Орлеана ситуация стала безнадежной. Беззаконие, едва шевелящийся муниципальный аппарат, необузданный секс и пороки, все чаще выставляемые на показ, угрожали репутации не только отдельных граждан, но и всего города. А ведь именно тогда Новый Орлеан отчаянно нуждался в стабильности и процветании. Годы довоенного расцвета, когда благодаря хлопку, сахару и рабам Новый Орлеан стал Королем Юга, давно ушли в прошлое. Гражданская война и оккупация федералов обременяли местную экономику, а конкуренция со стороны новых железнодорожных узлов и морских портов, развивавшихся быстрее, сделала город коммерчески уязвимым.
Еще совсем недавно Новый Орлеан был четвертым по величине городом страны, сейчас же опустился на девятое место. В абсолютных числах экономика города по-прежнему росла, но долги, в которых погрязла администрация Нового Орлеана, сильно ограничивали его способность конкурировать с другими городами[38].
Результатом этого стало безнадежное отставание, по крайней мере, в отношении развитости инфраструктуры. Другие крупные города – Нью-Йорк, Чикаго, Сент-Луис – вырвались вперед благодаря электрифицированным трамваям, современным санузлам и милям аккуратно вымощенных улиц. Новый Орлеан же словно застрял в минувшей эпохе: трамваи по-прежнему тащили за собой пыльные, изможденные мулы; канализационные отходы текли по сточным канавам, расположенным по краям примитивных грунтовых улиц; лишь в немногих домах имелся водопровод, а главные артерии города – не считая недавно электрифицированной центральной Канал-стрит – по-прежнему освещались старомодными газовыми фонарями. Новый Орлеан был первым крупным американским городом, где открылся оперный театр, но последним, где появилась канализация. К концу 1880-х городу отчаянно требовалась перестройка порта и обновление быстро устаревающей инфраструктуры. Для этого было необходимо срочно привлечь крупные инвестиции с Севера[39]. Но как писал один местный бизнесмен: «Нашего города боялись настолько, что заинтересовать инвесторов было совершенно невозможно»[40].
Чтобы остановить стремительный упадок, самопровозглашенные лидеры города к 1888 году решились на отчаянные меры. В тот год состоятельный молодой юрист Уильям С. Паркерсон основал новую партию, Демократическую Ассоциацию Молодежи, с ясно обозначенной целью борьбы с политической машиной «Кольца», которая довела город до такого состояния. Разумеется, в прошлом это же пытались проделать и другие партии, однако после нескольких лет умеренного успеха у избирателей все они терпели крах. Но у партии Паркерсона имелись весьма влиятельные сторонники. Как писал один историк, «список членов ее избирательного штаба читался как перечень деловой элиты города»[41], и все эти люди решились добиться того, чтобы город взял курс на давно ожидаемые реформы. Отказавшись поддерживать кандидатов, выдвинутых Демократической партией на летних городских выборах («выбор, оскорбляющий ум новоорлеанцев и ставящий под угрозу развитие и единство нашего города»[42]), ДАМ сплотилась вокруг собственной перспективной команды. Эта команда, возглавляемая кандидатом в мэры Джозефом А. Шекспиром, обещала избирателям начать борьбу с пороком и коррупцией, реформировать неэффективную и продажную полицию и реанимировать разваливающуюся инфраструктуру города благодаря честному сбору налогов и другим разумным мерам. Эти обещания реформаторы подкрепили угрозой, понятной своим оппонентам: Ассоциация собрала арсенал оружия и намеревалась гарантировать честность выборов «остриями штыков, если понадобится»[43].
Эта тактика сильной руки сработала. Хотя члены «Кольца» пытались «использовать всевозможные ухищрения и подтасовку»[44], чтобы украсть голоса, вооруженные отряды ДАМ, дежурившие на всех избирательных участках, отпугивали скупщиков голосов и подкупленных нарушителей. Когда подсчет голосов был завершен, Шекспир одержал сокрушительную победу. Реформаторы победили в пятнадцати из семнадцати районов города. Триумфатор Паркерсон, которому в новой администрации предложили пост городского прокурора, отказался занять его, но он и его вооруженные отряды остались влиятельной силой, которая поддерживала нового мэра во всех его начинаниях.
У сливок новоорлеанского общества появилась надежда. Так называемая лучшая половина города – священники и редакторы газет, юристы и бизнесмены, социальные реформаторы и дамы из высшего общества – по крайней мере временно контролировала администрацию города и могла взять курс на перемены, исполняя желание избирателей, отрицать которое решились бы немногие. Задача, стоявшая перед ними, была ясна: чтобы выжить и процветать в новом веке, Новый Орлеан – как и бандерша Жози Лобрано – должен был преобразиться и стать респектабельным. Обуздать скандальную секс-индустрию, изолировать жуткие «кварталы порока», взять под контроль их криминальный бизнес и покончить с уличной преступностью. А для этого нужна была открытая война с сильным войском противника: огромными подпольными бандами «черных», «цветных» и иммигрантов. И эта война должна была стать поистине гражданской.
Первой жертвой в ней стал многоуважаемый начальник городской полиции Дэвид Хеннесси, которого застрелили на пороге собственного дома. А это означало одно – война будет не на жизнь, а на смерть.
Начальник полиции Дэвид К. Хеннесси. Коллекция фонда исследований истории Луизианы, Университет Тулейна
НО НАЧАЛАСЬ ОНА НЕЗАМЕТНО промозглым октябрьским вечером 1890 года.
В здании администрации Нового Орлеана шло еженедельное совещание полиции. Мэр города Джозеф А. Шекспир председательствовал на дисциплинарном слушании по делу двух полицейских, обвиняемых в шантаже[45]. Рядом с ним за столом сидели четверо членов полицейского управления, несколько клерков и начальник полиции Дэвид К. Хеннесси. Дождь колотил по высоким окнам зала, за которыми рассеивались последние лучи вечернего света.
