Мы идем как будто в тумане. В последнее время мир представлял собой поток хаотичного, бессмысленного движения: первокурсники, спешащие на вечерние семинары, выпускники, спешно допечатывающие финальные главы в пропахших потом лабораториях, сейчас — танцующие кругами снежинки.
Мы еще только идем через кампус, а у меня начинает болеть нога. Вот уже несколько лет шрам на бедре предсказывает перемену погоды примерно через шесть часов после того, как она произошла. Шрам — память об одном старом происшествии. Незадолго до своего шестнадцатого дня рождения я попал в автомобильную аварию, в результате чего провел в больнице большую часть лета. Детали случившегося помнятся смутно, кроме одной: левая бедренная кость прорвала мышцы и кожу и смотрит прямо на меня. Это все, что я успел увидеть, прежде чем отключился от болевого шока. Сломанными оказались также обе кости левого предплечья и три кости бедра с той же стороны. По словам врачей, кровотечение удалось остановить как раз вовремя. А вот мой отец к тому моменту, когда меня вытащили из искореженной машины, был уже мертв.
Конечно, три хирургические операции и два месяца восстановления не прошли бесследно: появились фантомные боли, предсказывающие перемену погоды с шестичасовым опозданием, остались металлические скобы в костях, шрам на левой ноге и непонятная дыра в жизни, которая не затягивается с ходом времени, а лишь делается еще больше. Несколько недель, до восстановления прежнего веса, мне пришлось носить другую одежду, другие брюки и шорты. Надо было придумывать что-то, чтобы прикрыть шрам. Позднее пришло осознание того, что изменилась и моя семья: мать ушла в себя, а две старшие сестры, Сара и Кристен, стали все меньше и меньше времени проводить дома. И наконец, изменились мои друзья. Точнее, это я изменил их. Не знаю, хотел ли я иметь друзей, которые бы понимали меня лучше и относились ко мне иначе, но, как и старая одежда, те, прежние, мне уже не подходили.
Обычно людей, переживших какое-то несчастье, успокаивают, говоря, что время все лечит. Как будто время — врач. Но у меня в результате шестилетних размышлений сложилось другое впечатление. По-моему, время — это как тот парень в парке развлечений, который раскрашивает рубашки аэрографом. Вылетая из трубки, краска образует что-то вроде тумана, состоящего из мельчайших частиц, которые плавают в воздухе, пока не осядут. И то, что получается в результате — рисунок на рубашке, проявляющийся только к концу дня, — обычно не представляет собой ничего интересного. Подозреваю, что тот, кто покупает эту рубашку, тот великий — кем бы он ни был — покровитель вечного тематического парка, просыпаясь утром, сам удивляется, что он в ней нашел. В приведенной аналогии мы — краска, и это я однажды попытался объяснить Чарли. Время — то, что распыляет нас.
Наверное, лучше всего выразил это Пол вскоре после того, как мы познакомились. Он уже тогда, в восемнадцать лет, был фанатиком Ренессанса, твердо убежденным в том, что цивилизация после смерти Микеланджело только и делает, что катится вниз. Пол прочитал все книги моего отца о том времени и подошел ко мне через несколько дней после начала занятий, встретив знакомую фамилию в списке первокурсников. У меня довольно необычное второе имя, которое я на протяжении большей части детства носил, словно альбатроса на шее.[5] Отец хотел назвать меня в честь своего любимого композитора, некоего малоизвестного итальянца, жившего в семнадцатом веке, без которого, по его убеждению, не было бы Гайдна, а следовательно, и Моцарта. С другой стороны, мать всячески противилась внесению в свидетельство о рождении столь странной записи, утверждая вплоть до моего появления на свет, что трехглавое чудовище, Арканджело Корелли[6] Салливан, станет непосильной ношей для ребенка. Она предпочитала прозаичное Томас, как звали ее отца, доказывая, что если оно и проигрывает в плане одухотворенности и указывает на некоторый недостаток воображения, то вполне компенсирует это утонченностью.
В результате, уже когда начались схватки, она взяла на вооружение тактику флибустьеров[7] и задерживала мое появление на свет до того момента, пока отец не согласился на компромисс. Итогом отчаянного сражения стало то, что меня нарекли Томасом Корелли Салливаном. Мать надеялась, что ее сын как-то спрячет второе имя между первым и фамилией, подобно тому как нерадивая хозяйка прячет мусор под ковриком. Отец, твердо веривший в магическую силу имен, тоже остался недоволен соглашением и всегда утверждал, что Корелли без Арканджело примерно то же, что скрипка Страдивари без струн. Он утверждал, что уступил матери лишь потому, что ставки были слишком высоки, гораздо выше, чем она пыталась это представить. Если верить отцу, выходило, что пакт согласия был заключен вовсе не на столе родильного отделения, а на брачном ложе. Мой отец был человеком, полагавшим, что уступка, сделанная в порыве страсти, является единственным веским оправданием ошибочного решения.
Я рассказал обо всем этом Полу спустя несколько недель после нашего знакомства.
— Ты прав, — согласился он, услышав мою метафору с распыленной краской. — Время — не Леонардо. — Потом подумал и мягко улыбнулся. — И даже не Рембрандт. Всего лишь дешевый Джексон Поллок.[8]
Похоже, Пол понимал меня с самого начала.
Они все меня понимали: Пол, Чарли и Джил.
Мы с Чарли стоим возле спортзала Диллона, рядом с люком, в южной части кампуса. Нашивка на его шапочке со словами «Филадельфия-76» болтается на ветру, удерживаясь на последней нитке. Вверху, над нами, под оранжевым глазом натриевой лампы, кружатся снежинки, образуя огромное вихревое облако. Мы ждем. Чарли начинает нервничать, потому что две бредущих по улице второкурсницы заставляют нас терять время.
— Ну, и что будем делать? — говорю я.
Он смотрит на часы:
— Сейчас семь минут восьмого. Прокторы сменяются в половине восьмого. У нас еще есть двадцать три минуты.
— Думаешь, двадцати минут хватит?
— Конечно, — отвечает Чарли. — Если только мы сможем определить, где они будут. — Он окидывает взглядом улицу. — Ну же, девочки!
Одна из них смешно семенит ногами, придерживая край легкой юбчонки, как будто метель застала ее врасплох в тот самый момент, когда она переодевалась. На другой, перуанке, которую я знаю по межкурсовым конкурсам, оранжевая парка.
— Забыл позвонить Кэти, — с опозданием вспоминаю я.
Чарли поворачивается ко мне:
— У нее сегодня день рождения, и мы договорились, что я позвоню и уточню, когда приходить.
Кэти Маршан, студентка-второкурсница, как-то незаметно стала для меня незаслуженным подарком судьбы. Чарли принимает факт ее все возрастающего значения в моей жизни, напоминая себе, что умные женщины часто выбирают себе самых неподходящих мужчин, потому что не отличаются в этом вопросе хорошим вкусом.
— Купил ей что-нибудь?
— Ага. — Я рисую в воздухе что-то вроде четырехугольника. — Фотографию в той галерее…
Он кивает.
— Тогда и к лучшему, что не позвонил. — Чарли хмыкает. — В любом случае у нее сейчас забот хватает.
— Что ты имеешь в виду?
Чарли протягивает руку, ловя на ладонь снежинку.
— Первый в году снегопад. Олимпиада Голых.
— Боже, я и забыл!
Олимпиада Голых — одна из наиболее почитаемых принстонских традиций. Каждый год в ночь первого снегопада второкурсники собираются во дворе Холдер-Холла. На глазах сотен зрителей, пришедших со всего кампуса, они сбиваются в огромную толпу и с героическим равнодушием леммингов сбрасывают с себя одежду и беспорядочно носятся по площади. Ритуал восходит к тем давним временам, когда Принстон был исключительно мужским заведением, и массовое обнажение являлось выражением верховенства мужчин, некоей прерогативой сильного пола наряду со способностью пописать вверх или развязать войну. Долгое время стычки голых «олимпийцев» оставались не более чем любопытным казусом, и лишь после присоединения к ним женщин зрелище приобрело статус самого ожидаемого события академического года. Теперь оно даже привлекло внимание телевидения, и фургончики со спутниковыми передатчиками прибывают из таких неблизких мест, как Филадельфия и Нью-Йорк. Одно лишь упоминание о приближении Олимпиады Голых согревает уставшие от зимних холодов души, но в этом году, когда очередь дошла до Кэти, я больше думаю о домашнем тепле.
— Готов? — спрашивает Чарли, когда второкурсницы наконец-то исчезают за углом.
Я сметаю снег с крышки люка.
Он опускается на колени и просовывает пальцы в отверстия. Снег приглушает скрежет металла по асфальту. Я еще раз окидываю взглядом улицу.
Ты первый, — говорит Чарли, подталкивая меня в спину.
