Ночи стали спокойнее лишь с его отъездом из дома. Это было странно. Ведь теперь Сигне вообще не знала, где он и что. Но была уверена, что он не будет рисковать собой. Она приучила его к осторожности. И он не стал бы никому причинять боли. По ее логике, это означало, что и ему никто не причинит зла. Сигне улыбнулась при воспоминании обо всех животных, которых он притаскивал домой в детстве. Раненых, брошенных, голодных и больных. Три кошки, два задавленных ежа, воробей со сломанным крылом. Не говоря уже о змее, которую Сигне обнаружила случайно, когда клала чистое белье в шкаф. После того случая она заставила его дать слово, что он больше не будет притаскивать в дом рептилий. Матте неохотно согласился. Она очень удивилась, когда сын не стал ветеринаром или врачом. Но ему понравилось в экономическом университете. Математика давалась ему легко. Работа в коммуне ему нравилась. Но все равно что-то в нем ее настораживало. Она не могла сказать, что именно, но недавно к ней вернулись кошмары. Каждую ночь Сигне просыпалась в холодном поту. Что-то явно было не так, но ее вопросы оставались без ответа. Ей оставалось только смотреть за тем, хорошо ли он питается. Ему нужно набрать вес.
— Может, поешь еще немного? — умоляюще попросила она, когда Матте отложил вилку. На тарелке оставалось больше половины.
— Прекрати, Сигне, оставь его в покое, — вставил Гуннар.
— Ничего страшного, — выдавил улыбку Матте.
Ему не хотелось, чтобы мама страдала, хоть он и знал, что папа как та собака, что лает, но не кусает, и вся его строгость лишь напоказ. Добрее его человека не была.
Сигне ощутила угрызения совести. Это ее вина, это она слишком переживает по всяким пустякам.
— Прости, Матте. Ешь сколько захочешь.
«Матте» — так он называл себя, когда едва начал говорить и еще не мог правильно произнести свое имя. Вскоре и другие тоже стали называть его так.
— Знаешь, кто приехал в гости? — спросила она, убирая со стола.
— Понятия не имею. Кто?
— Энни!
Матте дернулся.
— Энни? Моя Энни?
Гуннар фыркнул:
— Я знал, что может привлечь твое внимание. Ты всегда был к ней неравнодушен.
— Отстань.
Сигне вспомнила, как он подростком, с челкой, закрывающей глаза, запинаясь, сообщил ей, что встретил девушку.
— Я ей сегодня отвозил еды, — добавил Гуннар. — Она на Гастхольмене.
— Уф, не говори так.[1] Это место называется Грошер.
— Когда она приехала? — спросил Матте.
— Вчера, думаю. Она вместе с сыном.
— И на сколько?
— Она не сказала.
Гуннар положил пластинку снюса под губу и откинулся на спинку стула.
— С ней все хорошо? — спросил Матс.
Отец кивнул.
— Выглядит она хорошо, как обычно. Наша Энни красавица. Только глаза грустные, но, может, это мне померещилось. Может, какие проблемы дома. Откуда мне знать?
— Да, лучше о таких вещах не сплетничать, — сказала Сигне. — А мальчика ты видел?
— Нет, Энни встретила меня на пристани. Но ты можешь съездить к ней в гости, — Гуннар повернулся к Матте. — Она наверняка будет рада гостям. Она там одна на Гастхоль… Ой, прости, на Грошере, — поправил он, бросая взгляд на жену.
— Все это глупые суеверия. Не стоит их поощрять, — высказалась Сигне, нахмурив брови.
— Энни в них верит, — тихо произнес Матте. — Она всегда говорила, что ощущала их присутствие.
— Чье присутствие?
Сигне не хотелось об этом говорить, но любопытство пересиливало.
— Присутствие мертвых. Энни говорила, что видит их и слышит и что они не желают никому зла, что они просто не ушли в иной мир.
— Фу. Давайте лучше примемся за десерт. Я приготовила кисель из ревеня.
Сигне вскочила.
— Все это глупости, но в одном вы правы: Энни будет рада гостям.
Погруженный в свои мысли, Матс не ответил.
Фьельбака, 1870 год
Эмели была в ужасе. Она никогда раньше не видела моря. Никогда не была в лодке, если эту дырявую посудину можно было назвать лодкой.
Она крепко вцепилась в перила. Казалось, волны швыряют ее из стороны в сторону вместе с лодкой. Она утратила контроль над своим телом. Поискала глазами глаза Карла, но он, стиснув зубы, вглядывался в то, что ждало их на горизонте. Слова продолжали звучать у нее в ушах. Может, это и болтовня старухи, но она крепко засела у нее в голове. Старуха спросила, куда они едут, в гавани Фьельбаки, когда они грузили вещи в лодку.
— Грошер, — ответила она весело. — Мой муж — новый смотритель маяка.
Но старуху это не впечатлило. Она только фыркнула и с неприятным смешком добавила:
— Грошер? В этих местах его Грошером никто не называет…
— Вот как?
У Эмели появилось чувство, что не стоит дальше расспрашивать, но она не смогла справиться с любопытством:
— И как же его называют тогда?
Старуха сначала не ответила, а потом, понизив голос, произнесла:
— Здесь он зовется Гастхольмен.
— Гастхольмен? — Нервный смех Эмели унесли волны. — Какое странное название. Почему?
У старушки заблестели глаза.
— Потому что у нас говорят, что души умерших на нем никогда не покидают остров.
Она развернулась и ушла, оставив Эмели стоять посреди мешков и коробок. В одно мгновенье радость сменилась отчаянием, и в горле встал комок. Казалось, смерть наступит в любую секунду. Море было таким огромным, таким свирепым. Оно, казалось, всасывало ее в себя. Эмели не умела плавать, и если лодка перевернется на волнах, она сразу утонет, как бы Карл ни утверждал обратное. Вцепившись еще сильнее в перила, Эмели уставилась взглядом в пол, или в палубу, как ее называл муж.
— Там, впереди, — Грошер, — сообщил Карл.
Это означало, что надо поднять глаза, и Эмели, сделав глубокий вдох, оторвала взгляд от пола и посмотрела туда, куда он показывал. Первое, что ее поразило, — красота острова. Небольшой, он был весь залит солнцем. Серые скалы сверкали на солнце. Маленький домик был весь увит розами. Эмели поразилась, как им удавалось выжить в столь суровых условиях. С западной стороны острова скалы резко обрывались в море, но с восточной мягко спускались к воде. Внезапно волны успокоились. Эмели, уже влюбленная в Грошер, с нетерпением ждала, когда снова почувствует твердую почву под ногами. Она загнала слова старухи глубоко в подсознание. Такая красота просто не могла таить в себе что-то плохое.
Ночью она снова их слышала. Эти голоса, этот шепот из детства. Часы показывали три, когда она проснулась. Сначала Энни не поняла, что ее разбудило, а потом услышала. Они говорили внизу. Скрипнул стул. О чем могли мертвые разговаривать между собой? О том, что случилось перед тем, как они умерли, или о том, что происходит сейчас?
Энни ощущала их присутствие на острове, сколько себя помнила. Мама рассказывала, что она в детстве вдруг начинала махать рукой или смеяться так, словно видела то, что никто больше не видел. Голос, тень, чье-то присутствие в комнате. Но они не желали ей зла. Энни знала это тогда и знала сейчас. Долгими ночами она лежала в постели без сна, вслушиваясь в их голоса, пока не засыпала под их журчание. Наутро она помнила только это журчание, словно в далеком сне. Энни приготовила завтрак себе и Сэму, но сын отказывался есть свои любимые хлопья.
— Милый, ну пожалуйста, хотя бы одну ложечку! — умоляла она его, но все безуспешно. Со вздохом Энни отложила ложку в сторону. — Ты должен есть, понимаешь? — погладила она мальчика по щеке.
Он не произнес ни слова с тех пор, как они прибыли на остров. Но Энни загоняла тревогу в глубь подсознания. Надо дать ему время, не давить на ребенка, просто быть рядом, пока он не забудет все плохое. Пребывание на Грошере пойдет ему на пользу. Тут нет ничего и никого, кроме скал, солнца и соленого моря.
— Знаешь что? Забьем на еду и пойдем искупаемся! — объявила она.
Не получив ответа, Энни просто взяла малыша на руки и вынесла на солнце. Нежно раздев ребенка, она отнесла его на руках в воду, словно младенца, а не пятилетнего карапуза, которым он был. Вода была прохладной, но ребенок не протестовал, позволяя ей окунать его в воду. Энни прижала его голову к своей груди. Отдых — лучшее лекарство. Они подождут здесь, пока шторм не утихнет, пока все не станет как прежде.
* * *
— Не ждала тебя раньше понедельника, — Анника сдвинула очки на кончик носа и окинула Патрика взглядом. Он стоял в дверях ее кабинета, который по совместительству являлся рецепцией.
— Эрика меня выставила. Сказала, что больше не в силах видеть мою унылую рожу дома, — он попытался изобразить улыбку, но после вчерашнего это было нелегко.
— И я могу ее понять, — отозвалась Анника, но в глазах ее была грусть: смерть ребенка никого не оставляет равнодушным. А с тех пор, как они с мужем Леннартом узнали, что скоро смогут забрать свою долгожданную приемную дочь, Анника стала чрезмерно чувствительной, особенно когда дело касалось детей.
