Вудсток рассказал анекдот по-русски. Оба весело рассмеялись.
— Джеймс, а почему Интерпол ополчился на нашего финна? Как он сделал свой миллион?
— Без особых хитростей, — сказал Коллинз. — Эта история, сэр, вас разочарует своей банальностью. Все как в плохом анекдоте. Операция строилась по-советски примитивно. Сперва под высокий процент Финкельштейн взял кредит в триста тысяч рублей в кооперативном банке «Прогресс». Месяц спустя получил кредит в банке «Инноватор», на этот раз уже в семьсот тысяч. Половина ушла на погашение предшествовавшего кредита, остальное осело в кармане. Через какой-то срок он взял в следующем банке уже миллион. Расплатился с «Инноватором», а часть денег снова оставил себе. Далее последовал очередной, еще более крупный кредит. Причем во всех случаях, сэр, банки проверяли только способность Финкельштейна погасить долг, а не его производственную деятельность. Именно беспечность банков позволила ему стремительно поднимать свои активы. При этом он исправно выплачивал кредиты. В конце концов он сколотил десять миллионов и обменял их на миллион долларов. Все убытки пали на какой-то «Нотабанк», и скорее всего он сгорел дотла — это мы не выясняли. Финкельштейн вовремя успел уехать в Польшу, оттуда перебрался в ФРГ. Теперь он здесь, в Манхэттене.
— Все, Джеймс. Берите этого парня в крутой оборот… Либо мы выдаем его Интерполу, либо он делает с нами доброе дело…
Варшава. Польша
Старый трехэтажный дом на Мокотове пережил две войны. Построенный некогда в стиле «модерн», а теперь мрачный, неопрятный, с лестницами, густо пропахшими кошачьим духом, он выглядел впавшим в нищету дворянином, который, к своему несчастью, дожил до преклонного возраста. Здесь, в одном из помещений второго этажа, располагалась варшавская конспиративная квартира отделения «Союз-Восток». Ее хозяйка, сорокалетняя пани Гражина Стахурска, работала в одном из первоклассных отелей. Ее положение позволяло поддерживать надежные контакты с нужными людьми и приносило дополнительный доход в валюте. Даже поднаторевшие в практике секса европейцы балдели от штучек, которые выделывала в постели пылкая полька, и возвращались в страны с твердо конвертируемой валютой с самыми приятными воспоминаниями о Варшаве.
В день и час, определенный заранее, в отсутствие хозяйки в ее квартиру, открыв дверь собственным ключом, вошел сотрудник ЦРУ из аппарата посольства США, известный своим агентам как мистер Дэвис. Спустя двадцать минут в прихожей по-птичьи прочирикало устройство, которое по привычке люди именуют звонком.
Дэвис отворил дверь и встретил гостя широкой улыбкой.
— Входите, пан Щепаньский!
На госте был элегантный светлый костюм с узкими лацканами. Яркий модный галстук украшала золотая булавка, в четырехлепестковой розетке которой сиял, переливаясь, крупный бриллиант классической огранки. Мягкие ботинки из натуральной крокодильей кожи делали шаги легкими, почти бесшумными.
Дэвис еще раз окинул быстрым взглядом старого знакомого.
— Признаюсь, пан Щепаньский, я бы не узнал вас на улице. Вы так изменились…
— Это не я, мистер Дэвис, — ответил Щепаньский с гонором. — Это изменилась наша демократия. Перестала быть народной, стала демократией предприимчивых. Рад вас видеть, мистер Дэвис!
— Взаимно, пан Казимир.
— Не знаю, верить ли вам? — сказал Щепаньский и покачал головой. — В последний год наши встречи стали крайне редкими. Раньше вы обращались ко мне значительно чаще.
— Но я же у вас, — сказал американец с чарующей улыбкой. — Мне думается, нет причин для обиды. Мы бережем вас, пан Казимир, для больших дел. Ваши квалификация и опыт бесценны.
Щепаньский вежливо склонил голову, выражая удовлетворение тем, что услышал.
— Итак?
— Фирме требуются два советских паспорта и автомашина с советским номерным знаком.
— Самоход и два паспорта. Порознь или это должно быть увязано?
Дэвис усмехнулся.
— Не будь это увязано, мы не стали бы вас беспокоить.
— Есть возможность купить и машину, и документы. Сделать это достаточно просто.
— Даже так? — спросил Дэвис в раздумье и забрал в кулак тяжелый подбородок. — Как трудно найти такого продавца?
— Я знаю, к кому обратиться, и желающего приведут ко мне через час.
— Такие случаи бывали?
— Нет, но все можно организовать. Торговля, которую ведут коммерсанты из Союза, только внешне выглядит неуправляемой. На деле в ней строгая система. Все у них схвачено, организовано. Есть перевозчики, приемщики, сбытчики. Существует охрана, которая обеспечивает безопасность транспортировки, хранения и сбыта.
— Выходит, умеют русские действовать на поприще бизнеса?
— Почему русские? В этой системе полный интернационал.
— На будущее я стану иметь это в виду, — сказал Дэвис, — но сейчас для нас связь с любой системой опасна. Слишком велики ставки, чтобы рисковать. Поэтому ищите диких дельцов. Новичков. Вы меня понимаете?
— Предельно, мистер Дэвис.
— Как видите, задача такая, что решить ее можете только вы, пан Казимир.
Щепаньский довольный засмеялся.
— Вы меня захваливаете, мистер Дэвис.
— Лишь констатирую правду. Кто в этой стране, кроме вас, за два дня может раздобыть советское авто и документы на него? Я таких не знаю.
— Мне лестно и в то же время обидно, мистер Дэвис. В этой стране давно выросли новые замечательные специалисты, неужели вы их проглядели?
— Вовсе нет, пан Казимир. Просто я консерватор и на крутых поворотах отдаю предпочтение проверенным партнерам.
Щепаньский склонил голову.
— Благодарю вас. И, если позволите, еще один вопрос… Хозяева машины и документов должны… исчезнуть?
— Пан Казимир! — американец всплеснул руками и укоризненно покачал головой. — Зачем же так натуралистично? Давайте сформулируем более мягко. Допустим, так: эти люди не должны предъявить кому-либо претензий на свои утраченные права и собственность ни в настоящем, ни в будущем.
— Прекрасно. Мы поняли друг друга, мистер Дэвис!
В тот день над Варшавой неожиданно прогремел гром. И сразу хлынул ливень. Огромная черная туча надвинулась на город со стороны Соколова, прошла над Охотой, Мокотовым, закрыла небо над Лазенками, Маршалковской, одним краем коснулась Старого Мяста и ушла за Вислу.
Дождь вымыл, освежил город и так же внезапно окончился. Снова засветило солнце, зачирикали примолкшие было воробьи.
Бронзовый Фредерик Шопен, сидя в кресле вечности в Лазенках, бесстрастно взирал на шумный город, кружившийся в вихре злотых и долларов между продажами и покупками.
По влажной аллее парка в Лазенках вялым, неторопливым шагом двигались двое. Один — высокий, худой, в потертых джинсовых брюках, в белой майке с этикеткой «Столичной» водки во всю грудь. Второй — ростом пониже, но такой же худой, изрядно потрепанный жизнью. Он косолапил и ежеминутно вытирал мятым платком блестевшую глянцем лысину. Из-под серого, видавшего виды пиджака выглядывала на свет такая же, как у высокого, майка с водочной этикеткой.
Элегантный поляк в широкополой техасской шляпе, в тени полей которой серебрились виски, шел им навстречу, держа в руке свернутый черный зонтик-тросточку. Поравнявшись с мужчинами, он коснулся пальцами края шляпы.
— Здравствуйте, панове. Вы из Союза? Я не ошибся?
Узнать русского в Варшаве совсем не сложно, и поляк не ошибся.
— Что там у вас новенького со вчерашнего дня? — спросил он с интересом и тонкой иронией одновременно.
— Что нового? — повторил вопрос лысый и ощерил зубы в улыбке. — Президент.
Поляк удивленно вскинул брови.
— Что, неужели Эльцын?
— Горбачев.
— Не понял, панове. Что же тогда изменилось?
— Изменился Горбачев, пан…?
— Ольшанский, — подсказал поляк.
— Так вот, пан Ольшанский, президент Горбачев у нас постоянно меняется в лицах. Утром он Генеральный секретарь и первый коммунист мира. Вечером — ни тот, ни другой. Поначалу всех зовет за собой на ставропольский путь, потом вдруг один сворачивает на польский…
— Не понял, панове, — в голосе поляка прозвучала обидчивая настороженность. — Что вы имеете в виду под польским путем?
— А то, что Горбачев идет к чертовой матери вслед за вашим паном Карусельским.
— Ярузельским! — догадался поляк и громко захохотал. — Вы веселые люди, панове. С вами и выпить не грех. Нет ли у вас случайно бутылочки? Я куплю. Одну, две… Ящик… десять ящиков…
Русские понимающе засмеялись.
— А если нет? — спросил высокий.
— Тогда снимите рекламу, — сказал поляк, тыча пальцем в майку.
Минуту спустя они уже торговались. Поляк сбивал цену, русские старательно ее удерживали.
— Тридцать тысяч злотых, — настаивал лысый, стремясь загнать цену бутылки на астрономическую высоту.
