Павлик Тушнолобов поскакал, разъяренно глядя на жену. Прыгая зайцем, он подавлял гнев, который в его груди сворачивался в плотную массу льва.
- А ты как будто первый раз видишь! Невыносимо, невыносимо! - хватался за голову и резко бросал он. - Нет, твои смешки неуместны!
Девушка пожала плечами.
- Какие смешки? Нет никаких смешков. Я просто спросила.
Разъяснять сердитый Павлик не стал. Да и знал ли он что-то точное и окончательное об этих самых рожицах? Северу же казалось, что где бы он ни находился, стоит ему закрыть глаза, как церковь эта тотчас встает в его внутреннем воображении, и сейчас тоже было это, так что он и шевельнул губами, с закрытыми глазами шепнув заветное словцо о родине. Даша пристально посмотрела на него.
- А родина для тебя только здесь? - спросила она.
Север не ответил, и смотрел он не на девушку, а на Павлика Тушнолобова. И он, этот энергичный человек, тоже оказался в его внутреннем воображении. Север уже видел, что Павлика захватило какое-то мучение, может быть давно неразрешимое для него, но с приходом к церкви жутковато обострившееся. Конечно, в этом не могло не быть смешного, потому что была еще у него и цель перевоспитать, оформить жену, отвратить ее от неких посторонних мужчин и приобщить к искусству, цель, которой, в сущности, и не следовало в действительности ему поддаваться, но то, что оставалось в нем поверх этой нелепости, должно было внушать Северу сочувствие. Это было как-то связано с тем, что переживал и он. Павлик недолго таился. Его сомнение и вопрос к России заключались в указании летописи на мастеров из иноземцев. Греки разные, посланцы немецкие возводили храмы на этой земле, а ему хотелось мастеров русских. А между тем храм стоял перед его глазами, и он не мог им не залюбоваться. Он был в замешательстве. Север рассмеялся. Павлика Тушнолобова мучила, конечно, и вся эта чепуховина о норманнах, до которых теперь никому не должно быть никакого дела.
Не нравилось Павлику легкомысленное отношение Севера к обуревавшему его вопросу. Он взволнованно говорил:
- Ты упитан Достоевским, Толстым и воображаешь, что культура сделана и нечего лезть в околичности, в некие подробности... А мне нужна вся нить, вся историческая цепочка, по крайней мере в части искусства, в вопросе эстетики... Ты понимаешь меня?
- Отлично понимаю.
- Какой-то епископ в двенадцатом веке решил, что свершилось чудо, когда в Суздале для возобновления храма не стали искать немцев, а удовлетворились русскими мастерами. Он ужасался, да?
- Почему ужасался, напротив, это чудо воодушевило и восхитило его.
- Нет, тот епископ ужасался долгому неумению русских строить. При Андрее Боголюбском строили мастера от немец, - дал окончательное определение Павлик Тушнолобов. Грузно пошевеливаясь, как бы ерзая или даже виляя задом, он усаживался в какое-то историческое гнездо, смиренно принимая всю тягость сопряженных с этим неудобств.
- А здесь русские строили, - твердо высказался Север, указывая на окрестности.
- Выходит, летописи врут?
Север сказал:
- Допустим, не врут, но мало ли, что летописи. Я про здешнее не знаю, что сказано в летописях, не слыхал, чтобы и сказано было что-то конкретное в интересующей тебя плоскости. Я просто убежден, и это мое личное убеждение. Это я тебе и высказал. Но я вот читал где-то, что Андрей Боголюбский хотя и звал мастеров с Запада, а уже все-таки при нем начало развиваться русское искусство. Ну а при его преемниках... это и скоро умерший Михаил, и Всеволод, прозванный Большим Гнездом... при них наши мастера уже сами строили и расписывали храмы.
- Тогда мы должны отделить время Андрея от времени его преемников.
- Наука сделает это и без нас. Уже сделала. Я же скажу тебе больше, я читал еще где-то, в другой книжке, что и при Андрее храмы строили русские, прошедшие выучку у греков. И это вполне вероятно. Русские учились у греков, строивших киевскую Софию...
- В таком случае надо конкретизировать, кто именно и что именно строил, - перебил Павлик. - Летописи, они, знаешь, тоже пустое утверждать не будут, и если они говорят о мастерах от немец, то значит, эти немцы что-то да строили.
- Теперь уже досконально не разберешь. И это, конечно, вопрос. Но ты, сдается мне, упускаешь из виду что-то важное, может быть самое существенное... ну а я где?.. да я тут вместе с тобой в дебрях, удобных для ученого, но не пригодных для человека свободного...
Павлик рассмеялся:
- Это ты-то свободный человек? От чего же ты свободен? От знаний? Пожевав губами, он вернулся к своим настойчивым недоумениям: - Почему говорят о наличии элементов романского стиля?
- Ну, это связано с наличием каких-то элементов... Ведь пишут же, что в этих построенных при Андрее русскими мастерами храмах есть какое-то сходство с храмами римскими и закавказскими, армянскими да грузинскими.
- А ты беспечен! - крикнул Павлик.
- Да нет же, - возразил Север, - ты не прав... да и того не забывай, что мы все-таки в другой стороне, и не надо бы тебе все о Боголюбском да о Боголюбском... понимаешь? У нас тут иного рода строения, и другая у нас судьба среди здешних искусств и духовных озарений. Мне среди вот этих храмов, пусть не боголюбских, а все же отчасти и боголюбских, мне среди них жить, и я не могу смотреть на них беспечно. Ты поставил вопрос, и он занимает меня не меньше, чем тебя. Но все же кажется мне, Павлик, что мы с тобой действительно что-то важное и существенное, все сказывающее упускаем из виду.
Павлик Тушнолобов отошел от собеседника и дальше с самостоятельностью стал перебирать умственно особенности представшего ему художественного стиля. Его питало стремление разобраться вообще, во всем скопом, не поддаваясь местечковости, которую навязывал ему Север. Он бормотал еще о всяких элементах и почти вслух решал вопрос, как был добыт для строительства камень в столь некаменистых местах. Его патриотическое волнение несколько насмешило Севера, и все же наш герой, наш приятель встрепенулся, его вдруг словно задело за живое, что в научных книжках так невозмутимо, прохладно, как бы только констатируя факт, пишут об этих самых мастерах от немец. Иной из тех немцев мог осесть и в здешнем краю, и сейчас это уже больше русский, чем сам Павлик Тушнолобов. Не в этом дело. Северу вдруг представилось, что и в книжках присутствует не только начитанный, величественный, хладнокровно глядящий на положение вещей ученый автор, но и неким образом выдвинувшийся из этого автора субъект, который, сейчас стоя вместе с ними у древней церкви, так же, как и они, проходит вниманием мимо тайны, действительно разъясняющей все возникающие или могущие возникнуть вопросы.
***
Они сели в стороне, под живописно вставшим целой рощей деревом, и смотрели на церковь и снующих возле нее туристов. Люди приходили поодиночке, подъезжали семействами на машинах, даже шли толпами. Место было известное, и слава его звала сюда из Бог весть каких отдаленных краев. Севера радовал этот интерес. Заметно было, что он у многих не праздный, что многие вообще не в праздном, а торжественном настроении и, приблизившись к церкви, принимаются даже и не за осмотр, а прямо словно бы за важное и хорошо прежде обдуманное ими дело. Этих серьезных людей Север немного жалел, сокрушаясь, как блаженный, поскольку они, может быть, добирались издалека и потратили уйму денег, только что не последнее, чтобы взглянуть на славную церковь и славную реку; впрочем, место и впрямь того стоило.
Павлик Тушнолобов, плотно сидя рядом с Севером, томился и страдал, все возбужденнее привязываясь к жене. Он думал о том, что мир в конечном счете все равно погибнет в страшной космической бездне и что славы ему, Павлику Тушнолобову, не добыть никакой ни при жизни, ни после смерти, а все-таки надо успеть определиться, выяснить правду о церквах и о том, какое в действительности значение имеет для него эта девчонка, вздумавшая мучить его своей ловкой юной красотой. Впрочем, ему в голову настойчиво лезло изображение какого-то паяца, потешающего в цирке публику, но каждую свою шутку начинающего, как и он, Павлик, с мысленного предисловия о грядущем конце света. Зачем это? - недоумевал Павлик. Расшатывалось его нутро от сознания неустойчивости мира, качалась маятником душа - и вдруг привычная картина жизни словно разрывала союз с его глазами, даже с его внутренним взором, уклонялась прочь, торопливо и с какой-то хмурой суетностью отлетала от него одним большим взмахом гигантской птицы. Павлик цеплялся за нее и ловил ее с восклицанием: ах, напьюсь когда-нибудь, безобразно напьюсь! И снова утверждалось оцепенение, из которого некто смотрел на Павлика в странном ожидании, как если бы от него в самом деле можно было ждать диких выходок, безобразий, трактирного разгула. Все яснее Павлик сознавал свою неотторжимость от Даши и невозможность жизни без нее, однако не умел сохранить свою привязанность в чистоте, в белизне какой-то и стройности и полагал, что будет правильно, если он не обинуясь наложит на женщину нравственные или даже идеологические оковы, опутает ее и свяжет, как пойманного несчастного зверька. Как-то даже физически разбирало его это томление, он пыхтел и бессловесно жаловался разными быстрыми возгласами, тотчас без следа пропадавшими. А не пристало ему, высушенному старостью, но удержавшему правильную, гордую мужскую красоту и тонкую, почти изящную величавость форм, пыхтеть. Это было смешно, и Север с Дашей, переглядываясь, усмехались. Север ощущал Дашу только как девушку, она была в его глазах если не совершенно чиста и непорочна, то, во всяком случае, не опутана грехом, а уж из всякого суетного зла жизни так и выглядывающей даже как бы невинной девчушкой.
