— «Квадрат»? Подлинник? Он же один. Он же в музее. В этом, как его?..
— Пейзаж раннего Малевича! Да и «Квадратов» было несколько! И вообще... О чем вы? У нас что, диспут?
— Действительно, — опомнился Подрядчиков. — Где у вас телефон?
Нужно срочно звонить в РУВД. Пусть начальство едет, на фиг, на фиг. Мало того что «члена» убили, так еще и подлинники сперли...
Вдова протянула трубку «панасоника». Подрядчиков набрал номер, внутренне подобравшись. Сейчас понаедут начальнички, все кому не лень. Начнут крайнего искать... Не так осмотрели, не то нашли, не о том спрашивали... Сквозь шипение раздавались далекие длинные гудки.
— Что там шипит у вас? — раздраженно прошептал Подрядчиков в сторону вдовы.
— Трубка такая, — злобно откликнулась та.
На том конце провода отозвался явно нетрезвый голос, представившись дежурным по РУВД, майором Васильевым. Подрядчиков начал докладывать обстановку.
Глава четвертая РАНЕЕ СУДИМЫЕ МАЛЕВИЧ И ФИЛОНОВ
— Как — убили? Члена Госдумы? Вы что? Вы что себе позволяете? — орал в трубку майор Васильев.
— Я? Я ничего. Я дежурный следователь, — прорываясь сквозь помехи в эфире, пытался докричаться Подрядчиков. — И с места происшествия исчезли полотна Малевича и Филонова.
— Опять евреи! Задержать обоих!
— Кого? — опешил следователь.
— Преступников! И колоть их! Чтобы к утру сознались! Нам «висяки» не нужны! Проводите неотложные следственные мероприятия! Утром доложить обстановку!
Трубка дала отбой. Подрядчиков ошалело слушал короткие гудки. В квартиру вернулся оперуполномоченный, проводивший опрос соседей. Следователь отозвал его в сторону и что-то зашептал в ухо. Опер слушал, выпучив глаза.
— Не может быть, ты не понял.
— Как — не понял? Хочешь, сам позвони. Правда, у нее телефон барахлит.
— Вот видишь! Ладно, я со своего мобильника.
Оперуполномоченный прошел в гостиную. Подрядчиков вернулся на кухню, где вдова опять пила корвалол. Он слышал голос коллеги:
— Да, товарищ майор! Конечно, осмотрели... Задержать? Как это? Кого? Это же худо... Понял! Есть, товарищ майор! Нет, нет, никого не отпустим! Будем «колоть»! Так точно... Ранее судимые... Есть!!!
Опер подошел к Подрядчикову, еще более выпучив глаза.
К тому моменту, когда оперуполномоченный Гусев вслед за следователем Подрядчиковым дозвонился до РУВД, хор добрался до ноября. И собирался поздравить всех, кто родился в декабре. К последним как раз относился майор Васильев, которому ужасно хотелось встать и привлечь, наконец, внимание к своей персоне. А то уже полчаса на него никто не смотрел. Особенно Трюфелева. А тут какие-то дурацкие звонки с какого-то трупа криминального. Выслушав бестолкового опера (еще более бестолкового, чем следак, что звонил до него) и дав соответствующие распоряжения, майор вернулся к столу.
Как раз успел! Хор орал свое «гей, гей...». К нетвердо стоящему на ногах Васильеву тянулись рюмки, он чокался, отыскивая мутным взором Трюфелеву.
Но никакой Трюфелевой не было. Вместо нее за столом сидели две рыжеволосые девицы.
— А г-г-де Галина Юрьевна? — удивился майор.
— За ней муж приехал. И увез, — в один голос ответили рыжие.
Это было так нечестно, так несправедливо, что майор едва не зарыдал прямо здесь, среди странных рыжих женщин, вспомнив заодно, что давно не получал повышения по службе и что обещанную трехкомнатную квартиру дали не ему, а молодому (совсем еще сопляку, сорок с небольшим) старшему оперу Игнатьеву, как перспективному кадру. А он, майор Васильев, стало быть, неперспективный... Поэтому и Трюфелева уехала с молодым и перспективным мужем. А все из-за этих двух м..., что совершенно не вовремя звонили в РУВД!
Майор поднялся, пошатываясь, прошел в туалет, сунул голову под кран, чтобы никто не видел скупой мужской слезы, обильно пролившейся на дряблые уже щеки. Слезы текли и текли, смешиваясь с ледяной водой...
Постепенно в голове прояснялось. Черт, а чего они звонили-то? Какого-то «члена» кокнули?..
Матерь Божья! Чего же я стою?
13 мая 1998 года
Сереженька! Вот и прошел мой первый день рождения без тебя. Первый за пятнадцать лет. И я стала на год старше. Пройдет еще четыре года, и мы станем ровесниками. А потом я буду стареть, а ты останешься молодым и красивым, как на этой фотографии, что я держу в рамочке на своем столе. А через три дня — день рождения Мити. Помнишь, Митька всегда сердился, если мы пытались соединить два праздника в один. В этом году я ничего не собиралась устраивать. Но пришли мои девочки с работы, принесли шампанское и фрукты, пришлось отмечать — куда ж от них денешься!
Наверное, глупо писать тебе письма. Но, во-первых, никто не знает, что я их пишу. То есть это во-вторых. А главное то, что, когда я пишу, мне кажется, ты жив и просто уехал в командировку; а я докладываю тебе состояние дел, мой генерал.
Все же я дочь военнослужащего, а, как говорит Сева, гены пальцем не раздавишь.
Самая главная новость: Митя поступил в физикоматематический лицей! Тот самый, куда ходил на подготовительные курсы. Я все боялась, что после... что он сорвется, бросит занятия. Он поначалу очень замкнулся, ушел в себя — не достучишься. Но эти курсы подготовительные его буквально спасли от депрессии. У них там замечательный педагог по математике. Заслуженный учитель, и все такое. Митя говорит, что он здорово объясняет. Самые сложные вещи становятся простыми и понятными. И еще он увлечен туризмом. Водит детей в походы, представляешь? Так здорово, что у Мити будет такой наставник. Он ужасно рад, что поступил! Потом постараюсь и Санечку туда устроить. У них поступаемость в институты стопроцентная. Главное, чтобы Санечка не болел. А то он всю зиму прохворал. То грипп, то ангина. Софья Петровна говорит, что это на нервной почве. А вообще мы живем дружно. Стараемся друг друга поддерживать. С деньгами, правда, туго. Я не жалуюсь, Сереженька, что ты! Я прирабатываю. Взяла у мамы вязальную машину, помнишь, папа подарил ей лет десять назад? Севка ее наладил, я освоила, хоть и филолог... Мальчишкам свитеров наплела. Себе костюмчик, маме жакет. Теперь беру заказы. Если бы ты был жив, Сереженька, я связала бы тебе самый красивый свитер. Господи, как редко я тебе говорила, что люблю тебя! Как мне тяжело, Сереженька... Говорят, что время лечит. А мне все трудней и трудней... Прошло полгода, а я просыпаюсь ночами и все ищу тебя рядом с собою. А тебя нет. Почему ты мне не снишься? Приснись, пожалуйста...
— Ма, ну что ты не спишь? Плачешь опять?
— Нет, что ты, сынок...
Марина торопливо вытерла слезы, захлопнула тетрадь.
— Опять пишешь?
Высокий, нескладный подросток подошел, сел рядом, уткнулся в ее плечо.
— Не плачь, мама! Пожалуйста!
— Я не буду, Митенька, честное слово!
Марина вздохнула, загоняя слезы назад, в глубину серых глаз.
— Ну, как тебе мой день рождения? Как мои девочки?
— Нормальные тетки. Ты самая красивая из них.
— Ну конечно! — рассмеялась Марина.
— Честно! И одета лучше всех!
— О-о, да!
— Правда! У тебя вкус хороший.
— Ну еще бы! Раз я родила такого симпатичного сына!
— Ага. А чего мужчин не было? Чего одни тетки?
— Ну у нас же женский коллектив. Экскурсоводы, как правило, женщины.
— Ма, вот ты водишь экскурсии, а что, на тебя никто не заглядывается?
— Не знаю, я ведь в это время работаю. А что?
— Ну просто... Ты такая классная. Я думаю, на тебя наверняка мужчины заглядываются. Ты просто не видишь.
— Митя, ты о чем?
Марина слегка отстранилась.
— Ну что ты, мам? Чего я такого сказал? Просто ты плачешь все время. Думаешь, я не знаю? Уложишь нас и садишься письма писать и плакать...
— Митя!!
— Думаешь, я сам не переживаю? Еще как! Но что же делать, если папа умер? Взял и умер и нас не спросил! А нам теперь жить без него! Я не хочу, чтобы ты плакала. Я хочу, чтобы ты была счастливая, как раньше. И чтобы смеялась, как раньше. И чтобы у нас все было, как у других... Чтобы мы одевались, как раньше.
— Митя, ты что? Разве вы плохо одеты? Вон свитера новые...
— Да, свитера... А джинсы? Я всю зиму в одних проходил. И Саня тоже...
— Митя, я стараюсь, я работаю, — упавшим голосом проговорила Марина.
— Я знаю. Но ты же не можешь все одна... Я хочу... Чтобы ты вышла замуж...
Голос его все поднимался и вдруг сорвался на тонкий плач.
— Митя, Митенька, успокойся, Саню разбудешь, солнышко мое! Все у нас будет хорошо, я тебе обещаю!
Марина прижала к груди светловолосую голову сына, источавшую такой родной, такой любимый запах, и задохнулась от жалости.
