мы подошли поближе и поняли, что дом жилой. «Никогда бы не подумала, – сказала Рита, – я думала, здесь какое-то учреждение». Она даже как будто расстроилась и все дорогу назад молчала, на мои вопросы отвечала односложно или невпопад. В общем, включила обычный набор своих уловок, чтобы я наконец понял, о чем она мечтает и в каком доме хочет жить. Она и дальше продолжала вздыхать и всячески подчеркивать проблему тесноты нашего проживания с взрослеющей девочкой, даже несмотря на то, что дочь это отчетливо видела и понимала, одновременно разделяя мамины взгляды и обижаясь на нее за явное желание отделиться. И когда семь лет назад мне подвернулся вариант обмена одного из моих помещений на страшно запущенный двухэтажный особняк в самом центре, я уже не сомневался в том, какое в итоге приму решение. Вернее, не я, а моя семья.
Впрочем, наверное, рассказывать нужно по порядку. Моя семья – это не только жена и дочь. У меня есть родители. Младший брат со своей собственной ячейкой общества. Двоюродная сестра. У меня большая семья, все члены которой, как выяснилось, нуждаются в моем руководстве и моей помощи – главным образом организационной и материальной. И еще в том, чтобы быть ко мне поближе, а именно – под одной крышей, где всю эту помощь удобнее и сподручнее получать. И чтобы объяснить, как вышло, что предложенный моим самым близким другом Борькой особнячок, который я, уступая Ритиным предпочтениям, сделал все-таки своей собственностью, стал гнездом не только для моей семьи, нужно начинать издалека.
Мой папа, Петр Никифорович Шуваев, никогда не рассказывал мне о том, кем мечтал стать в юности. Он вообще не большой любитель поговорить. После окончания политехнического института он остался на кафедре, защитился, стал преподавать. Являлось ли это смыслом его жизни? Не знаю. В советские времена люди вроде моего папы не ставили себе невыполнимых задач, а те, что были, решали постепенно и последовательно. Вуз, диссертация, должность… До самых высот мой папа так и не добрался, профессором не стал, но мне кажется, что разочарование из-за этого испытывала только мама. Папе было все равно. Он вообще смотрел на жизнь полузакрытыми глазами и слышал ее тоже вполуха. Кроме книг, мало что в жизни было ему по-настоящему интересно. Мама, Ксения Алексеевна, – другое дело. Когда-то, юной девушкой, только что окончившей вуз, она по протекции попала в райисполком на временно свободное декретное место в отдел писем и обращений граждан и с тех пор даже не вспоминала о полученной в университете специальности, хотя периодически та ей все же пригождалась. Мама окончила факультет романо-германской филологии, вторым ее языком был французский, и иногда, когда город посещали иностранные гости, Ксения Алексеевна использовала свои знания. Мама упорно держала имидж ученой и изысканной дамы, читала Жапризо на родном языке, декламировала Бодлера, одним словом, всячески показывала, что администрация приобрела многое в ее лице. Вряд ли в закоулках властных коридоров она смогла ощутить свою причастность к принятию решений, но когда мама попала в райисполком, ее оттуда уже калачом было не выманить. От того, кому она распишет обращение, зависело, как скоро власть вмешается в реальные проблемы людей, на ее глазах строились и рушились карьеры, и пусть сама Ксюша была всего лишь незаметной пылинкой, носимой по коридорам районной власти, ей эта роль нравилась. Со временем мама перебралась из района в город, в аналогичный отдел, а потом и возглавила его. Она не обладала никакой властью, не влияла на принятие решений, но зато и ответственности никакой на ней не было. Она пережила многих градоначальников, но сама оставалась неизменной при всех властях – всегда с тщательно уложенной прической, в строгом деловом костюме, исполнительная, строгая к себе и к подчиненным. Со временем в ее облике изменились только две вещи: вместо шпилек она стала носить туфли на невысоком устойчивом каблуке, а когда-то смело открытую шею стала прикрывать шелковыми шарфиками.
Мама тщательно соблюдала политес даже в семье, номинальным главой которой числился отец. Она лишь советовала и делала уточнения, которые впоследствии становились обязательными для всех. На самом деле, только став взрослым, я понял, насколько глубоко папе пофиг все вокруг. Он никогда ни с кем не спорил, а в случае, если от него требовалось решение, говорил: «Я подумаю». На самом деле думала и решала мама. Я считался с этим, когда был ребенком и подростком, небезразличный к тому, от кого зависят важнейшие вопросы моей жизни: куда я поеду летом отдыхать, какую куртку мне купят, пойду ли я встречать Новый год в свою компанию или буду умирать от тоски на семейном празднике. Когда я вырос, папин род занятий определил мой выбор вуза: Петр Никифорович, мой родитель, так здорово умел объяснять точные предметы, что с самого детства эти науки давались мне легко, и оценки у меня были только отличные. На самом деле я просто шел по пути наименьшего сопротивления: пока я не знал, чем по-настоящему хочу заняться в жизни, и просто нащупывал легкую дорожку. Мой младшенький по тому же пути не пошел: Виталик – гуманитарий до мозга костей, я даже не представляю себе, что он ответит, если его спросить, что такое синус или косинус. Я только знаю, что по точным дисциплинам удовлетворительные оценки в школьном аттестате он получил исключительно благодаря каким-то невероятным ухищрениям нашей вхожей во все кабинеты матушки. Но дело даже не в этом. Виталик по сути своей бунтарь, не желающий подчиняться никому, в том числе – а может быть, более всего – родителям. Он не признает никаких авторитетов, не желает мириться ни с какими ограничениями, даже более или менее разумными. У него в жизни существует только один ориентир – его желание. Хорошенький, как ангелочек, он одной своей очаровательной улыбкой заставлял окружающих мириться со всеми его закидонами и особенностями поведения. Потом, правда, появился второй ориентир, еще более четкий: это желание его жены Викуси. Но тут я опять пытаюсь забегать вперед.
В институте у меня сразу же появился друг, который вскоре стал закадычным и без которого я и шагу не мог ступить. Борька Старков. Мы подружились как-то в одну минуту, сразу почувствовав родство наших душ. Он с ума сходил от старого рок-н-ролла, целыми днями слушал «Мэднесс», Чака Берри и Элвиса. Мне тоже нравилась эта музыка. Борька затащил меня в секцию спортивного рок-н-ролла, она была единственной в городе, нигде и никак не рекламировалась, и я так и не понял, как мой друг
