Оцепенение сходило с меня частями. Первым вернулся голос. Хоть и с трудом, но я смогла поздороваться и пригласила их проходить в квартиру, но Николай отказался:
— Александр Павлович, это Елена Васильевна Лукова, частный детектив, о котором вам говорил ваш друг. А я, с вашего позволения, откланяюсь и вернусь, чтобы отвезти вас в аэропорт.
С этими словами он вошел в лифт, который предусмотрительно задержал на этаже, и был таков.
— Куда прикажете? — голос Власова вернул меня к действительности.
— Проходите, пожалуйста… Куртку можно повесить вот сюда… Присаживайтесь, вот в этом кресле вам будет удобно… Здесь курят… — я растерялась. Да и кто бы не растерялся на моем месте? — Может быть, чай или кофе?
Власов смотрел на происходящее спокойно, давно привыкнув к тому впечатлению, которое производит на женщин:
— Нет, спасибо, Елена Васильевна, — остановил он меня. — У нас только четыре часа, а обсудить надо очень многое. Давайте перейдем к делу.
Но я, закрыв Ваську в кухне, чтобы не мешал, все еще не могла успокоиться и достала одну из подаренных накануне бутылок;
— А может быть, коньяк? — Мне так хотелось его хоть чем-нибудь угостить.
Наверное, решив, что лучше согласиться, чтобы я перестала суетиться и пришла в себя, он сказал:
— Не откажусь.
Я быстро достала фужеры и коробку конфет, а Власов открыл бутылку. Когда коньяк был налит и бокалы подняты, я спросила:
— За что мы выпьем?
— За то, чтобы вы смогли найти моих сыновей, — с этими словами он выпил коньяк и, достав из сумки конверт, протянул мне. — Прочитайте.
Ну, знаете! Это слишком даже для меня. Столько событий в один день «многовато будет»: сначала Власов собственной персоной, теперь известие о том, что у него сыновья есть. «Нет, если я переживу сегодняшний день, то буду долгожителем», — подумала я и совершенно машинально выпила коньяк, как воду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, ни букета, и даже не закусила. Я взяла конверт и, прежде чем открыть его, достала сигарету — испытанное средство восстановить душевное равновесие. Власов тоже достал сигареты, дал прикурить мне, закурил сам.
И я внезапно полностью успокоилась. Не потому, что закурила, а потому, что началась работа, та самая, которая давала мне не только очень существенное материальное удовлетворение, но и моральное; которую я любила и умела делать.
Я другими глазами посмотрела на Власова. Как же его подкосила смерть дочери — потемневшее лицо, запавшие глаза, ввалившиеся щеки. Он сильно похудел, его роскошные волосы стали какими-то тусклыми. Хотя, если сравнить его с той фотографией с места аварии, то выглядел он, конечно, гораздо лучше. Может быть, заботами Екатерины Петровны, а может быть, дело в чем-то другом, например, в появившейся надежде, что еще не все потеряно для него в этом мире.
Ладно, возьмемся за письмо. Так. Конверт старого образца, адрес театра написан от руки, обратного адреса нет. Судя по штемпелю, письмо вынули из почтового ящика в Баратове вечером 6-го мая, а московский штамп от 14-го. Все правильно: сначала праздники, потом из-за отсутствия индекса письмо обрабатывали вручную. В конверте лежала фотография, которую я отложила на потом; само же письмо было написано от руки на листе бумаги для принтера.
«Уважаемый Александр Павлович!
Примите мои самые искренние соболезнования в связи с постигшей Вас утратой — трагической гибелью Вашей единственной и горячо любимой дочери. Горе Ваше неизбывно и потеря невосполнима, но, может быть, хотя бы слабым для Вас утешением послужит известие о том, что у Вас есть сыновья.
Мы с Вами встретились 17 января 1974 года, когда я, студентка первого курса Баратовского университета, приехала после зимней сессии погостить к своим московским родственникам. Я возвращалась вечером домой по Садовому кольцу. Вы остановили меня около театра Моссовета и предложили пойти вместе в театр, потому что девушка, которую Вы ждали, не пришла.
Я согласилась и позвонила дяде сказать, что задержусь. В тот вечер играли «Сирано де Бержерака». После спектакля мы немного погуляли по Горького, а потом Вы проводили меня до подъезда дома моего дяди в Воротниковском переулке. У Вас с собой была бутылка шампанского, потому что на тот вечер у Вас и Вашей девушки были какие-то свои планы, и Вы предложили распить ее, чтобы не тащить домой.
Мы поднялись в том же подъезде на самый верхний этаж. Пили шампанское из горлышка, целовались. Там все это и произошло. Когда мы прощались около квартиры моего дяди, Вы сказали: «Если нам судьба, то мы обязательно встретимся». Надеюсь, что по всем этим подробностям Вы меня вспомните.
У меня родились мальчики-близнецы. Сейчас они уже взрослые, и у них свои дети.
На этой фотографии им столько же лет, сколько тогда было Вам. Я посылаю ее для того, чтобы Вы знали — Ваш след на земле остался.
Желаю Вам прежде всего мужества, ведь, несмотря ни на что, жизнь продолжается, а также всего самого доброго, светлого и радостного. Будьте счастливы».
Ни подписи, ни телефона, ни адреса. Я отложила письмо и взяла фотографию. Снимок был черно-белый, любительский, невысокого качества, сделан, видимо, на пляже. На фоне каких-то кустов на песке сидели три парня: похожие на Власова близнецы, на правой щеке одного была крупная черная родинка (если это только не дефект пленки), и несколько в стороне, боком к снимавшему, третий, чуть постарше. То ли он был с ними, то ли нет.
— Это правда, Александр Павлович?
— От первого до последнего слова. Самое ужасное то, что я не помню ни ее имени, ни дома, ни номера квартиры, около которой мы тогда простились. Поэтому искать в Москве совершенно бесполезно — ведь прошло столько лет. А что вы скажете о мальчиках? Я нашел свои старые фотографии и сравнил — просто одно лицо.
— Александр Павлович, постарайтесь вспомнить хоть что-нибудь об этой девушке. Может быть, она вам что-то рассказывала о себе, на каком факультете училась, на какой улице жила…
— Елена Васильевна, можно, я буду называть вас Лена, вы ведь мне в дочки годитесь. — При этих словах его голос дрогнул. Душевная рана еще не затянулась и кровоточила при малейшем прикосновении, — Вы думаете, я не пытался?.. Она, конечно, что-то рассказывала, но я в то время был настолько упоен собой, настолько горд тем, что учусь в театральном, что слышал только себя. Вы знаете, только придя домой я обнаружил, что был у нее первым.
— Ну, знаете… — изумленно протянула я. — Тому, что молоденькая провинциалочка поступила вот так, есть, на мой взгляд, только одно объяснение — как ни пошло это звучит, но это любовь с первого взгляда, чему я, в общем-то, не очень удивляюсь — я ведь помню вас в ваших первых фильмах. Театр — еще туда-сюда…Погуляли, выпили шампанского, тоже понять можно… Но отдаться впервые в жизни на лестничной площадке практически незнакомому человеку?! На это можно решиться только по любви! Ведь если бы она сделала это от легкомыслия, то не стала бы сохранять беременность. А то, что она, узнав о вашей трагедии, послала фотографию, говорит, я думаю, о том, что чувство это не угасло… — размышляла я вслух, а потом решительно сказала: — Вот что, Александр Павлович, мне нужно задать вам несколько вопросов довольно деликатного свойства, вы разрешите?
Власов недоуменно посмотрел на меня — она, мол, еще спрашивает. Несмотря на изможденный вид и запавшие глаза, взгляд его был по-прежнему необыкновенно выразителен. Но я уже не воспринимала его как известного артиста, для меня он был пусть и очень знаменитым, но клиентом, то есть человеком, который попал в трудное положение и обратился ко мне за помощью, собираясь за это хорошо заплатить. Он заказчик, я исполнитель, и лирика здесь неуместна.
— Александр Павлович, вы, конечно же, обратили внимание на то, что в письме нет ни подписи, ни адреса, ни телефона. Не значит ли это, что любовь — любовью, но с Вами, простите за откровенность, не хотят иметь дело? Мы их найдем, а они, предположим, даже встретиться с вами не захотят. Это во-первых. Во-вторых, мне хотелось бы знать, как к этим поискам относится госпожа Добрынина, судя по публикациям, человек вам далеко не посторонний. И в-третьих, прошу великодушно меня извинить, но и вы, и госпожа Добрынина находитесь в том возрасте, когда еще вполне возможно завести собственного ребенка.