Ознакомительная версия.
От шикарной шевелюры, предмета гордости и восторженных взглядов молоденьких дурочек, ничего не осталось. Лохмы сальные, за уши заправленные. Глаза потухли, щетина черной тенью обметала лицо.
«Подрастерял, подрастерял свой лоск, бродяга», — неожиданно со злорадством подумал Илюха и покосился на свои стоптанные тапки.
Помнится, как-то застал Масютина едва выбравшимся из кровати и не устоял, позавидовал. Тот выглядел если не лордом, то лицом, весьма к нему приближенным.
Какие-то немыслимые тонкие портки, чудом зацепившиеся за задницу, так эффектно оттеняли масютинский торс и все, что к нему прилагалось, что Гавриков не хотел, а почувствовал себя полным уродом. Тапки, даже обыкновенные домашние тапки Женька переставлял по коридору с таким видом, будто это были туфли ручной работы. И пошел на кухню, позевывая и почесывая живот, и опять-таки все шло ему, не вызывало отвращения. А пройдись так Гавриков…
Теперь же все не так. Теперь Масютина изрядно помяло. И не в рубашке и штанах дело, а в жизни самой.
Шутка ли! Мент отсидел на нарах почти неделю! Пускай и отпустили за недоказанностью, ну и что! А эта нелепая связь с шалавой! Разве за это начальство благодарность объявит? Черта с два!
Лететь ему с работы, снова гадко порадовался Гавриков и тут же похвалил себя за предусмотрительность. Молодец, что не рассказал про Масютина, что тот будто бы в кабинете проторчал большую половину ночи. Он не видел? Не видел! А если даже и видел, то никому ни о чем не сказал. Трус? Да ну и ладно, переживет как-нибудь и это, лишь бы…
Лишь бы Масютин поскорее ушел сейчас и не грыз его справедливыми упреками. Пускай тащится куда глаза глядят. Хочет — пускай свою профурсетку ищет. Хочет — к жене возвращается. Только вот вряд ли Жанка теперь простит. Вряд ли. И хорошо бы, если бы не простила.
Женька Масютин словно услышал его мысли, потянулся с хрустом, глянул вокруг себя с деланым недоумением, вроде что это я тут делаю. Поднялся с кресла и, не говоря ни слова и даже не глядя в сторону потирающего скулу Гаврикова, пошел к выходу.
А Гаврикова такое его невнимание снова вдруг обидело.
Уж лучше бы орал, уж лучше бы снова по морде дал, чем вот так вот, как мимо пустого места.
— Жень, ну ты чего теперь делать собираешься? — не выдержал Илья и полез с вопросами, когда Масютин уже открывал тяжелую бронированную дверь.
— Домой я иду, Илюха. Домой… — И Женька печально вздохнул. — Нагадил я там, придется зачищать.
— А-аа… а с этой-то что? — как было не спросить, интересовало же и в самом деле.
— С кем? — Масютин неискренне улыбнулся Гаврикову прямо в зрачки.
— Ну, с этой твоей Светой Светиной! Ладно тебе прикидываться! — вот Илья совершенно искренне обиделся на старого приятеля, не то что он. — Мне-то можешь по ушам не ездить, не дурак, понимаю.
— И что ты понимаешь? — В темных глазах Масютина, до этого момента потухших, безучастных и еще бог знает каких, словно кто угли поворошил старой кочергой, занялось что-то моментально. — Что понимаешь, Илюха?
— Ну… Искать станешь ее. — Илья его занимающегося пламенем взгляда не выдержал, побежал тут же глазами по собственным стенам. — Искать, говорю, станешь… Или нет?
— Стану! Еще как стану!
Масютин повернулся к Илье спиной, намереваясь выйти из квартиры, но тот снова прицепился:.
— А найдешь, что станешь делать, Жень? Если найдешь? Ведь ты небось как никто знаешь, где эта тварь может прятаться! Прячется, ведь так?
— Прячется, — согласился тот, не оборачиваясь, но и порога не переступая.
— А найдешь, тогда что, Жень? — Гавриков даже его за рукав подергал, призывая к вниманию. — Найдешь, что станешь делать, Жень?
— Найду если?.. — Один шаг через порог, второй, резкий поворот головы на Гаврикова, едва заметная, но очень страшная искра, брызнувшая на Илью из Женькиных глаз, и… — Если найду, то убью непременно!
И ушел. Потянул на себя дверь с такой силой, что Илья едва лбом о притолоку не гвозданулся, потому как дверь-то хотел попридержать.
Все, ушел. Его запер в собственной квартире, будто он инвалид какой-то или маломощный, что закрыться сам не сможет. Ну и пускай идет, пускай.
Что он тут наговорил, уходя? Гавриков минуты три постоял в прихожей, теребя растянувшиеся лямки своей майки. Выпячивал губы, морщил лоб и все думал и думал, как ему поступить. Он же никогда и ни в чем не любил принимать решения. Никогда. Даже с бабами этими идиотскими. С ними тоже все происходило как-то помимо него.
Захотела — поселилась. Расхотела — съехала. Он ведь никогда никого не приглашал и не выгонял. Ну или почти никогда…
Ах, ах, ах, Женя, Женя! Разве можно разбрасываться такими неосторожными заявлениями? А если кто услышал бы, а? Что тогда? Кто-нибудь посторонний, а?
Как быть? Как быть?
Нет, не так…
Кем быть? Кем быть?
Иудой или гражданином? Гражданином или иудой?!
Хотя почему это сразу иудой? Что подлого в исполнении гражданского долга?! Он, может, человеку жизнь спасает! А это уже гуманизм!
Гаврикову хватило трех с половиной секунд, чтобы добраться до телефона в гостиной и набрать нужный номер.
— Але! Это я! — пролепетал он с благоговением и даже губы облизнул от волнения. — Да, да, я это! Ага… У меня был сейчас Масютин! Он такое сказал!!!
Минуту он трепетно слушал, почти перестав дышать, лишь успевая слизывать языком пот с верхней губы, а потом выдохнул:
— Он сказал, что как только найдет ее, то убьет!!! Ага… Ага… Понял… Нет, что вы! Я не ошибся! Так и сказал: найду, убью!!!
Сколько она себя помнила — вот как только осознала, что она живет, что у нее есть руки, ноги, теплый и вечно ноющий голодом живот, что она может мерзнуть или, наоборот, маяться от нестерпимой жары, — она никогда и никому не была нужна.
Никогда!!! Никому!!!
Ни разу с тех самых пор, как ее поместили в детский дом, ни у кого не возникло желания ее удочерить, хотя она была очень симпатичным ребенком. Белокурые кудряшки весело скакали вокруг улыбающейся мордашки, когда она летела навстречу вновь прибывшим посетителям. Тянула ручонки, забиралась на коленки, шепелявила, читая наизусть стишки, и улыбалась, улыбалась, улыбалась без конца. Ей ведь так хотелось понравиться! Так хотелось, чтобы и ее увели через огромные страшные ворота в тот сказочный, совершенно другой мир, который она иногда подсматривала сквозь щели в дощатом заборе.
Там, в этом мире, у девочек и мальчиков были папы и мамы. Они водили своих детей на прогулку, держа их за руки, и никуда от себя не отпускали. Они покупали им игрушки, мороженое, красивые платьица и брючки.
Они любили их! Целовали! И брали на руки, когда дети уставали.
А ее никто не целовал, никто не брал на руки, никто не любил.
Нянечки скупо улыбались, воспитатели отсылали в игровую комнату, учителя настоятельно рекомендовали больше времени уделять урокам и не быть столь легкомысленной.
А она не была легкомысленной! Она была хорошей и просто хотела, чтобы ее немного, ну хоть чуть-чуть кто-то любил. Не из чувства долга, не из сострадания, не по приказу, а просто потому, что она есть.
Ничего не получалось! Ничего у нее не выходило! Доходило просто до смешного или до ужасного, кто знает.
Однажды она подслушала разговор двух воспитателей, которые с ужасным придыханием рассказывали жуткую историю о каком-то маньяке, который будто бы объявился в лесопарковой зоне в соседнем микрорайоне. Он будто бы нападает даже днем и то ли душит своих жертв, то ли просто убивает, то ли уволакивает куда-то. Ходить там стало очень опасно, не то что гулять. Народ вроде пропадал целыми толпами.
И она решилась!
Пролезла через пролом в заборе, к тому времени они — старшеклассники — были почти хозяевами всей территории. Так вот: пролезла в пролом, села на троллейбус и проехала по проездному, осторожно извлеченному из сумочки вахтерши тети Зины, целых две остановки. Ехала, смотрела по сторонам и дивилась.
Ну, хоть бы контролер подошел, что ли. Не контролер, так кондуктор. Она же вошла в троллейбус и, демонстративно пройдя мимо нее, села на место для детей и инвалидов. Та даже бровью не повела. И даже не приказала густым сочным голосом, чтобы граждане обилечивались. Всем приказывала, а ее проигнорировала. Почему? Она же не знала, что у нее в кармане лежит украденный проездной!..
Потом и вовсе чудеса пошли.
Она вышла на остановке, где, по слухам, орудовал кровожадный маньяк. И совершенно без опасений углубилась в темноту аллей. Время клонилось к вечеру, народу почти не было. А те, кто и был, шли торопливо, то и дело оглядываясь.
Она не оглядывалась. Она шла медленным прогулочным шагом, воткнув в растянувшиеся карманы спортивной кофты свои острые кулачки. Шла и размышляла. Размышляла и ждала.
Ну, хоть маньяку до нее будет дело или нет?! Он хоть в ней нуждается или как?! Он хоть ею прельстится или что?!
Ознакомительная версия.
