Ознакомительная версия.
Академику Локоткову решили пока ничего не докладывать. Как поведет себя Василий Ионович, неизвестно, но информация может просочиться, а потом начнется такое противодействие, что Николай проклянет тот день, когда дал согласие на участие в комиссии. Так сказал Шамин.
Все, что касалось этого дела, адвокат принимал близко к сердцу. Причина теперь Торганову известна. Хотя Николай понимал, что Алексей Романович несколько сгущает краски и порой случайные факты связывает в единую цепь. Ну, может, капитан Рудаков и был убит не случайно, хотя это не доказано. Рыболовы отравились – ну ведь была проведена экспертиза: наверняка она подтвердила наличие в желудках и крови погибших суррогатного алкоголя. Отца Володи Юркова забили ломом, но ведь он и прежде встревал во всякие пьяные драки. Если это заказное убийство, то почему бы не совершить его как-то иначе? Правда, как именно, Торганов не знал. Трудно было поверить, что по одной причине может произойти столько смертей. Очевидно, Шамин свалил все в кучу. И то, что на него самого напали – так это было разбойное нападение с целью завладеть деньгами адвоката, одного из тех, кого в народе и без того не любят. Конечно, Алексей Романович – хороший человек, замечательный даже, но Николай понимал, что в некоторых своих выводах он перегибает палку. После того, как Шамин признался в своей любви к Татьяне, Торганов, сочувствуя своей бывшей однокласснице всей душой, считая ее неспособной на убийство, решил, что виной тому, что дело не было пересмотрено, сам Алексей Романович: по всей видимости, он так носился с идеей заговора, что его начали считать сумасшедшим. Однако реальные факты у него на руках, и Торганов, признавая их убедительность, все же действовать решил иначе, а не так, как они договорились с Алексеем Романовичем.
Конечно, ко всем этим выводам Торганов пришел не сразу. Дня три он все тщательно анализировал, а время для этого было – теперь он безвылазно находился в доме Алисы, сидел за компьютером, работал, общался по телефону с Витальевым. Издательство решило выпустить и другие книги Николая – те, что когда-то были напечатаны русскоязычным издательством в Нью-Йорке. Теперь Григорий Михайлович Витальев не боялся рисковать – писатель Торганов вошел в моду. Николай, слыша доносящийся из телефонной трубки голос, тоже был немного доволен собой. Однако что-то не давало ему заслуженно радоваться жизни, вероятно, ожидание успехов еще более грандиозных. Хотя, скорее всего, этим «чем-то» было все-таки дело Рощиной. С ним надо заканчивать. И потому он решил поговорить с председателем комиссии вопреки договоренности с Шаминым.
Василий Ионович очень обрадовался, когда увидел его в своем кабинете. Перед Локотковым стояла бутылка французского коньяка.
– Как ты вовремя! – обрадовался академик. – А то тут у меня, понимаешь, юбилей, я уж хотел отметить, а одному как-то несподручно…
На самом деле бутылка была уже на треть пуста, и, если судить по блестящим глазам заслуженного человека, коньяк из нее испарился не сам собой.
– И сколько же вам стукнуло? – поинтересовался Торганов.
– Кого стукнула? – не понял Василий Ионович, разливая коньяк по рюмкам.
– Я о вашем юбилее говорю.
– А-а-а, – вспомнил академик. – Точно: ровно шестьдесят лет назад, когда мне было лет, как тебе сейчас, даже меньше, мы как раз проводили опыты с зарином – проверяли степень минимальной концентрации, при которой наступает летальный исход. Я же молодой был, все на себе испытывал. И что удивительно: крысы дохнут, а я живой… Давай за это выпьем!
Они чокнулись и выпили коньяк залпом, как водку. Правда, Николай не понял, за что они пили.
– За жизнь во всем мире, – объяснил Локотков, закусывая коньяк лимоном и не морщась при этом.
Он тут же наполнил рюмки по второму разу.
– Они дохнут, а я живу, – продолжил академик. – Правда, от сильного миоза страдал: это когда зрачки сужаются почти до полного исчезновения. А когда мы стали увеличивать экспозицию…
Василий Ионович прищурился и после паузы предложил:
– Давай за это по рюмочке!
Выпили за увеличение какой-то экспозиции.
– А потом, несмотря на все мое сибирское здоровье, скрутило меня: дышать не могу, рукой и ногой пошевелить тоже, ну и не вижу ничего. И такая головная боль! Терпеть мочи нет! Словно в тиски голову зажали и давят, давят…
Академик обхватил мощными пальцами свой лысый череп и, напрягаясь, стал демонстрировать Николаю, как боль сдавливала его шестьдесят лет назад.
– Я лечащему врачу и говорю: «Налей сто грамм спирта, чтобы не зря мучиться!» Он выполнил мою просьбу, а за компанию сам тоже выпил. Потом мы по сто пятьдесят приняли, потом еще… Потом еще – я и не помню сколько. Под утро просыпаюсь, голова болит, но уже не так, как накануне. А главное, вижу кое-что и слышу, как кто-то стонет. Поначалу подумал, что это я и стоню… то есть стону! Смотрю: на соседней койке мой лечащий врач лежит, и стонет как раз именно он! Ну, ничего, мужик крепкий оказался – выжил. И на том примере защитил докторскую диссертацию, как ликвидировать последствия запредельного отравления зарином. А я тогда поднялся с койки и к зеркалу – посмотреть на себя. Чуть мне опять плохо не стало, потому что не узнал я себя: все волосы у меня – и на голове, включая брови и ресницы, и под мышками – все за одну ночь и вылезли. Потом уж не восстановились, но я привык. Другой доктор тоже диссертацию на эту тему писал, только что-то у него обезьяны не обезволосивались. Может, он спирту жалел или не по назначению его использовал?
Академик вздохнул и взял в руку бутылку:
– Давай-ка за науку еще по рюмочке!
Николай понял, что трезвого разговора сегодня не получится.
– Так вот, – вспомнил Локотков, – сегодня как раз ровно шесть десятков лет, как я проснулся живым, но только лысым. А что? Лучше быть лысым академиком, чем волосатой макакой: это, друг любезный, теперь наукой доказано. На моем примере, как ты теперь можешь убедиться.
Торганов глянул под стол председателя комиссии: там стояла еще одна бутылка «Хеннесси». Только пустая.
– Ты чего туда смотришь? – поинтересовался Василий Ионович. – Ты не переживай: сейчас я Григорьеву скажу, он еще принесет.
Вспомнив о своем помощнике, Локотков поморщился и произнес укоризненно:
– Слушай, мне тут стало известно, что ты делом Рощиной интересуешься. Брось, ничего не выйдет: ее осудили без права помилования.
– А вдруг судебная ошибка?
– Никакой ошибки – запомни! Ее делом генеральная прокуратура занималась и лучшие следователи ФСБ! Такого мужика эта баба завалила! Герой! Умница! Афган прошел, а надо же, от бабьей руки погиб! Я сам за его партию голосовал и не пожалел ни разу. Как он в Думе выступал! Как всех там на уши ставил! Только вот с женой ему не повезло: она же романы направо-налево крутила, потом к деньгам его подобраться хотела.
– Какие романы? – насторожился Николай.
– Какие, какие, – усмехнулся академик, – обычные. Я не сплетник, но тебе скажу, что знаю от одного весьма информированного человека. Эта баба своими изменами так Рощина доводила, что он и сам хотел застрелиться. Но потом решил развестись, а для нее это полный крах. Вот она его и убила. А хахалей у нее было столько! С одним адвокатом даже крутила. Он ее потом защищать собирался, но против фактов не попрешь, как говорится! Он еще и сюда потом письма писал. Слава богу, угомонился этот гад: наверняка другую богатую бабенку себе нашел. Ох, и не люблю я адвокатов!
Николай понял, что Локоткову бесполезно что-либо доказывать. И сейчас, и в будущем, вероятно, тоже.
Академик пристально посмотрел на Торганова и поморщился, словно опять вспомнил про отравляющий газ.
– Послушай, друг любезный, – произнес он, – в этом деле давно поставлена точка.
Василий Ионович опять обхватил ладонью бутылку, но отрывать ее от стола не стал, а, наоборот, словно оперся о нее.
– Точка. Ты понял? А лучше сказать, запятая.
– Какая запятая? – растерялся Николай.
– Такая вот – с хвостиком.
Василий Ионович, продолжая опираться на бутылку, взмахнул левой рукой и выставленным вперед указательным пальцем нарисовал в воздухе запятую.
– Это как в предложении «Казнить нельзя помиловать». Запятую поставишь, и судьба человека решена. Так вот, в случае с этой бабой запятая уже стоит, и стоит как раз там, где надо.
Академик наконец оторвал бутылку от стола, поднял ее до уровня глаз и посмотрел на просвет.
Поставил пустую бутылку под стол, нажал на кнопку селектора и крикнул:
– Григорьев! Зайди ко мне!
После чего Василий Ионович посмотрел на Николая:
– Сезон открылся. Давай съездим как-нибудь на болото уток пострелять.
Вечером Николай ужинал у отца. Заехал специально, чтобы поговорить и посоветоваться, но передумал. Только перед тем, как уйти, попросил:
– Я хочу на выходных еще раз в Белозерск съездить на рыбалку.
Ознакомительная версия.
