— Алексей, — протянул он руку чтецу.
— Юрий, — представился парень.
И как-то так вышло — очень располагающим к себе этот Юра, видно, был, но практически сразу, Алеша не успел еще и в пижаму переодеться, они вроде как и подружились. Выяснилось, что оба в одном звании, одного года рождения, оба женаты лишь недавно, года не прошло, и детей еще, конечно, ни у того, ни у другого нет. Поговорили и о книгах. А уже потом, вечером, на прогулке (дело известное, беседовать о серьезном или заветном в закрытом помещении не следует) Алексей даже поделился с Юрием своими планами. А именно: при первой возможности от прохождения дальнейшего медобследования улизнуть — с тем, чтобы продолжить службу в рядах ГСВГ. Юрий, однако же, устремлений Алексея не понял и не поддержал. И был, кажется, вполне искренен — а не то что к возможному заграничному назначению нового приятеля приревновал.
— Ты что, чудило! — воскликнул он. — Да это, может, здесь нам такой шанс выпал — он, может, не то что не каждому человеку или не каждому летчику — он не всякому поколению выпадает! Да ты понимаешь, куда они нас готовят и отбирают?!
— Ну, они мне сказали, — неуверенно молвил Алексей, — что для сверхвысоких и особо дальних полетов.
— А что это за полеты, ты понял? Не на двадцать километров вверх и даже не на сто! Это полеты на спутнике — ты понимаешь? Мы с тобой первыми, самыми первыми, может, полетим — ты это понимаешь?! Может быть, на Луну. Или на Марс. Ну, а для начала — вокруг Земли.
— Ну да, это как Лайка, — самоиронично съехидничал Алексей.
— Да, но Лайка-то не вернулась. А нас, будем надеяться, все-таки вернут.
— Если возьмут.
— Да, если возьмут, конечно. Если медики не забракуют и ты сам не сбежишь. Но, ты знаешь, если б мне сказали: у тебя, Юрий Алексеич, шанс с этого задания вернуться живым-невредимым — пятьдесят на пятьдесят. Или даже десять из ста. Я бы все равно лететь согласился. Даже если б мне сказали: вообще не вернешься, лети, но билет у тебя в один конец! Слетаешь — но погибнешь. Я все равно бы полетел!
— Заливаешь, — усомнился Алексей.
— А тебе — неужели не охота, хоть перед смертью, но с высоты тысячи километров на наш шарик глянуть? Увидеть черное-черное небо, и солнце, и звезды — не такие, как с Земли?
— Ну, нет, в один конец я не согласен. Помирать, я думаю, нам рановато.
— Это точно — есть у нас еще дома дела. Да ты не дрейфь! Еще и слетаем, и вернемся, и героями станем!
Юрий, в коричневой байковой пижаме с отложным воротничком, как в воду тогда, в конце пятьдесят девятого года, смотрел на аллеях госпиталя в Сокольниках.
Его имя станет известно всем и будет произносимо на всех мыслимых языках не более чем через полтора года.
А еще через четыре лета поднимется к вершине своей славы и Алексей.
* * *
Если бы в тот вечер Владик оказался дома — не миновать, наверное, разоблачения и крутого с ним разговора.
Однако Иноземцева дома тогда не было. Он, кажется, даже был счастлив оттого, что у супруги в аэроклубе внеплановое собрание. И под ее отсутствие сам умотал на работу. В Подлипки, на соседнюю «шарашку» под названием НИИ-88 поставили электронно-счетную машину нового поколения БЭСМ-2, и ему оформили допуск, и он срочно хотел опробовать новую методику расчетов. Да, если честно, просто посмотреть новую машину и повозиться с ней.
Однако Галина все равно терзалась происшедшим и пару раз была даже близка к тому, чтобы открыть все, что случилось, Владику. Начать покаяние она, для пробы, решила все-таки с Жанны. После подробного рассказа о том, что у нее было с генералом (чуть ли не со слезами на глазах!), подруга ее и застыдила, и одновременно засмеяла.
— Ты с ума сошла! — кричала она. — Делу ты все равно не поможешь! И ничего не исправишь! Только хорошего человека (я Владьку имею в виду) уничтожишь. И сама свое счастье, и семью свою, и всю жизнь разобьешь! Или — ты что? Хочешь от Иноземцева уйти? И за генерала теперь выйти? Он что, разве не женат?
— Представь себе, нет. Вдовец.
— Так ты на него уже перенацелилась?
— Нет, ну что ты! — ужаснулась Галя.
— А почему нет-то?
— Да ну, он мне, может, даже не в отцы, а в деды годится.
— Ну и что? Зато мужчина уже состоявшийся, генерал, герой! О нем даже в Большой советской энциклопедии статья есть. К тому же: квартира напротив Кремля, машина, дача! Да еще немолод. Скоро уйдет к праотцам, а ты богатой наследницей станешь.
— Господи, какие глупости говоришь ты, Жанка! Прямо уши вянут. Зря я тебе рассказала.
— А ты что, сочувствия от меня ждешь? Его не будет. Мало того, что ты замужем, что Владик твой любит тебя, на руках носит. Так ты еще и любовника завела! А я одна, у разбитого корыта и по распределению в Кременчуг поеду!
Галя тут заплакала. И от жалости к себе, и оттого, что она такая дура, и не только дура, но и гадина.
— Что же мне теперь делать? — проныла она.
— А тебя — что, кто-то заставляет что-то делать? — прищурилась Жанна.
— Нет, но…
— Вот и не делай ничего! — перебила подруга. — Не делай ничего и живи, как живется. Если б мы верующие были и бог на самом деле был, я б тебе посоветовала в церковь сходить, молиться, покаяться, прощения попросить. Но мы же неверующие, и бога нет. Поэтому просто плюнь, забудь и живи дальше, как живется. Не было ничего, ясно? Не бы-ло!
* * *
Помимо работы — занимавшей, возможно, в жизни Владислава Иноземцева непропорционально большое время — его почему-то стало очень интересовать в последнее время собственное происхождение. Сколько он себя помнил, вопрос «Кто мой отец и где он?» — всегда интересовал его. Мама от разговора на эту тему не то что уклонялась, она-то ему объяснения давала, однако всякий раз, в зависимости от возраста Владислава и степени его назойливости, ее пояснения друг с другом разнились, а то и вступали в прямое противоречие.
Когда он был совсем малышом, еще до войны, мама гнала (как мальчишки во дворе выражались) полную туфту: отец, мол, — полярный летчик, занят в настоящее время эвакуацией с Крайнего Севера доблестных советских исследователей. Во время войны острота вопроса снизилась: у всех друзей, у кого и был отец, папаш рядом не имелось — воевали или сидели. Но после Победы, когда чей-то папаня без ноги, но вернулся, а кому-то вместо отца прислали похоронку, — у детей появилась пусть неприятная, но определенность. У Иноземцева ее не было, хотя последняя версия, выданная мамой, когда Владик был уже достаточно зрелым и обучался в институте, стала более других походить на правду, а возможно, этой самой правдой и являлась. Согласно маминому рассказу, в тридцать пятом году она училась в библиотечном институте, и ее тогда наградили путевкой в санаторий в Сочи. Во время отдыха у нее случился роман с одним блестящим молодым человеком из Ленинграда, который отдыхал в том же оздоровительном учреждении. Несмотря на то, что Антонина Дмитриевна всегда отличалась довольно строгим нравом (во что Владик, зная маму, охотно верил), солнце, море и, отчасти, молодое вино сыграли с нею злую шутку. Их отношения с молодым человеком зашли далеко. Непозволительно далеко. Настолько, что, возвратившись в Москву (где Антонина Дмитриевна в то время с мамой Ксенией Илларионовной постоянно проживали), она через положенное время обнаружила, что беременна.
До того момента ей казалось, что встреча с блестящим молодым ленинградцем закончится ничем. Останется ярким и сладостным воспоминанием. Всякие отношения с ним она после отпуска прервала, хотя ленинградец и прислал одно, а затем и другое письмо, полное любви. Однако маме, после того, как она вернулась в холодную столицу, стало стыдно себя, стыдно своего молодого порыва, своего южного курортного затмения. Как результат, она ни строчкой не ответила герою своего романа.
Ожидавшееся прибавление в семействе резко переменило ее планы. Антонина Дмитриевна понимала, что действовать надо быстро. Она отпросилась на работе (а она тогда уже поступила на службу в РНИИ) и выехала в Северную столицу. Там она, воспользовавшись домашним адресом с конвертом, отыскала будущего отца и самолично явилась к нему домой.
Проживал он в некогда блестящей, а ныне уплотненной барской квартире напротив Таврического сада. Именно там, дома, Антонина Дмитриевна нашла предмет своей южной страсти. Предмет, оказавшись в антураже не южных олеандров и пальм, а северных тоскливых осин или, точнее, продавленного дивана и коммунальной кухни, показался маме каким-то поблекшим, выцветшим, даже убогим.
— В чем эта убогость, по твоему мнению, выражалась? — воскликнул в этом месте рассказа Владик.
— В комнате не прибрано, запущено, сам он весь какой-то неухоженный, — брезгливо стала перечислять маман.
— Вот бы ты за него и вышла, и прибрала, — усмехнулся сын. Ему стало обидно: подумаешь, не прибрано! И он из-за такой-то мелочи отца лишился?
