И Сергей увидел невысокого человечка в короткополой шляпе, спускавшегося с крыльца.
Фогель явно торопился, быстро шел по улице, не поднимая головы, не оглядываясь. Возле кирхи он остановился, помедлил и толкнул тяжелую дверь.
Не раздумывая, Сергей последовал за ним и сразу увидел лысую голову Фогеля, сидевшего на ближайшей к двери пустой скамье.
В кирхе звучал орган, шла служба. Но какая-то странная была эта служба: звуки органа лились из черной колонки динамика, стоявшей на пустом помосте, напоминавшем клубную сцену, и несколько десятков прихожан, неподвижно сидевших на передних скамьях, спокойно слушали. Прямо-таки обычный концерт, а не служба. Хотя какой она бывает в протестанской кирхе, Сергей не знал. Может, именно такой? Приходит же молитвенное состояние в концертном зале. Говорят же, что музыка - это дар, данный нам Богом для того, чтобы все голоса на Земле, смешав свои наречия, возносили соединенным гимном свои молитвы к нему...
Постояв да поколебавшись, Сергей подошел к Фогелю и сел рядом с ним. Тот никак не отреагировал. Так они и сидели какое-то время, слушали орган. Затем Сергей достал записку Клауса, в которой говорилось о Бисмарке, положил Фогелю на колено. Тот дернулся, будто бумажка ужалила его, но взял, прочитал.
- Я знаю, - сказал он. Сказал так тихо, что Сергей подумал: послышалось. - Но я не могу отдать вам то, за чем вы приехали.
Звуки органа гудели под сводами, рвали душу. И Сергей думал о том, что теперь делать. Жаловаться Клаусу? Или звонить Мурзину и говорить, что искомого нет и не будет? Или плюнуть на все и прямо сейчас махнуть к Эмке в Тюбинген? Всего-то расстояния - сорок километров...
Но ведь Фогель не сказал "нет", он сказал "не могу отдать". Значит, он существует, искомый архив, и надо клянчить?
Люди, сидевшие впереди, начали оглядываться на них, разговаривающих в Божьем храме.
- Мы мешаем, - сказал Фогель. - Я выйду, а вы - через минуту. Идите за мной, поодаль.
"Ну, все, - подумал Сергей. - Смоется". Однако, выждал минуту. Когда вышел, увидел серую шляпу Фогеля в конце улицы.
Они дошли до остановки трамвая, свернули на чистую, посыпанную песком дорожку за домами и оказались в лесопарке. Здесь было свежо и тихо. Голые серебристые стволы буков высились, как колонны в храме. Солнце пробивало плотную завесу веток и листьев, весь лес был залит рассеянным светом, как от множества светильников, и это создавало впечатление чистоты, почти стерильности. Местами лес редел, и в просветах были видны пестрые россыпи красных черепичных крыш.
Там, где дорожка раздваивалась, стояли тяжелые деревянные скамьи для отдыха и тонкие высокие столбы со стрелками - указателями направлений. А людей не было: ни бабушек с колясками, как в московских лесопарках, ни праздношатающихся молодых обалдуев.
Фогель все шел и шел, не останавливаясь. И наконец, быстро оглянувшись, свернул с дорожки в чащу и скоро остановился возле скамьи, явно принесенной сюда какими-то молодыми нетерпеливцами.
- Я знаю, зачем вам это надо, - усевшись на скамью, сразу заговорил он. - И я не могу с вами согласиться. Вами руководит чувство мести. Но зло не искореняется злом. Зло на зло - это уже два зла. Надо принимать сущее как судьбу и обличать премудро, чтобы услышали. А для того, чтобы послушались, нужны не месть, а доброта и прощение. Сейчас другое время. Как говорил великий Гёте, настала пора великих превращений. Все делается по воле Бога. Германия тоже была наказана за грехи. И покаялась. Уже в октябре 1945 года наша церковь выступила с декларацией о признании вины. Свершилось это здесь, в Штутгарте, по инициативе пастора Мартина Нимеллера. Знаете такого?
- Нет, не знаю, - резко сказал Сергей, сидевший как на иголках. Он все больше недоумевал и злился.
- О, пастор Нимеллер - святой человек! - воскликнул Фогель, не обратив внимания на резкость собеседника.
- Он признавал с глубокой скорбью, что из-за нас, немцев, многим народам и странам причинено много страданий, винил себя за то, что мы мало молились, не так сильно верили...
- С нас последнюю рубаху снимают, - нетерпеливо перебил его Сергей. Не каяться надо, а дело делать...
Он злился, он испытывал горестное чувство досады. Ну, что такое происходит с людьми, позволяющими так легко выворачивать свои мозги! Захотелось рассказать Фогелю все, что сам знал. Да ведь не поймет сразу. А растолковывать да убеждать - сколько на это надо времени...
Со стороны дорожки послышались шаги, и Фогель замолчал. Сергею захотелось встать и уйти, на прощание сказав этому очумелому пару ласковых. Но ведь на него так надеются... И он, постаравшись придать голосу противную елейность, спросил:
- Значит, что же, не надо бороться со злом?
- Надо, - обрадованно подхватил Фогель. И придвинулся ближе к Сергею, и снял шляпу, положил ее рядом с собой. - Но как бороться? Любовь, радость, мир, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание - вот орудия достижения цели. После войны Германия была раздроблена, но долготерпением и настойчивостью все преодолела и теперь сильна и едина. И Россия поднимется. Только не надо умножать ненависть...
- Но поступили с Россией отнюдь не милосердно.
Фогель развел руками.
- На то воля Божья.
Внезапно он встал и взял шляпу.
- Я думал, что мне удастся убедить вас, молодой человек. Сожалею.
Резким взмахом руки он надел шляпу и решительно полез через кустарник. Когда Сергей тоже выбрался на песчаную дорожку, Фогель был уже далеко, втянув голову в плечи, он быстро шагал обратно к дому. Посмотрев ему вслед, Сергей пошел в противоположную сторону. Людей в лесу по-прежнему не было никого. Только в одном месте встретился ему единственный любитель природы, сидевший на скамье с развернутой газетой в руках.
Вскоре впереди, в просвете меж деревьями, Сергей увидел длинный палец телебашни. Она возникла сразу вся, от толстого бетонного основания до полосатого шпиля, вонзившегося в небесную голубизну, и многооконного утолщения, висевшего на полуторастаметровой высоте. Возле башни стояли машины, похаживали люди. Подойдя ближе, Сергей прочел объявление, что подъем на смотровую площадку башни стоит 3 марки, и обрадовался возможности отвлечься от неприятного разговора с Фогелем. Он купил билет, в ожидании лифта нетерпеливо походил по нижнему вестибюлю, посмотрел сувенирные киоски, постоял у входа в комнату игровых автоматов, борясь с желанием рискнуть. Вдруг получится, как тогда, в Гамбурге? Но удержал себя: не стоит дразнить Фортуну в такую недобрую минуту.
Прибывший лифт пропел звоночками, и молоденькая симпатичная лифтерша принялась настойчиво зазывать тех, у кого были куплены билеты.
Зеленые цифры на табло указателя высоты в лифте мелькали одна за другой - 5,6,7,8... На цифре 22 Сергей вспомнил об Эмке. На цифре своего возраста - 37 ему нестерпимо захотелось плюнуть на высотную экзотику и немедленно ехать в Тюбинген. А потом внезапно пришла мысль, от которой он задергался, заоглядывался на лифтершу, на четверых, таких же, как он, туристов-созерцателей. Одного из них - высокого господина в темных очках с белым шрамом на щеке он где-то видел, но где именно, сразу не вспомнил. Да и не до воспоминаний было, так ошарашила его мысль новой надеждой: а что если к богобоязненному Фогелю подослать завтрашнюю пасторшу - Эмку? Может, они найдут общий язык?..
Но тут на табло застыла цифра 150, и дверь лифта открылась. Просторная, несколько шагов в ширину, смотровая площадка обегала башню по кругу. Шумел ветер, упругий, порывистый, довольно-таки холодный. Два пухлых облачка, висевшие над башней, казались совсем близкими - рукой достать.
Барьер, ограждавший смотровую площадку, был утыкан длинными стальными зубьями, загнутыми внутрь, а за ними открывался такой простор, что захватывало дух. Город, словно нагромождения игрушечных кубиков, лежал в долине. Жилые кварталы, парки, промышленные районы, городские поселки, леса, вылетные магистрали, виноградники, клиньями вползавшие в город чуть ли не до центра. За зелеными горбами гор, в соседних долинах, тоже пестрели ряды домов, - там были другие городские районы.
Под стальными зубьями по окружности смотровой площадки тянулась медная полоса с выгравированными на ней названиями городов и расстояниями до них. До Москвы было ровно 2000 километров.
Кто-то тронул Сергея за рукав и тихо произнес над самым ухом:
- Спокойно, Сергей Новиков, не оглядывайтесь. Я - свой. Называю два имени: Мурзин и Фогель... Я сказал: не оглядывайтесь! Смотрите вниз. Развилка дорог, стоянка машин, справа, у самого леса - красная черепичная крыша кафе. В этой забегаловке жду вас через десять минут. Я спускаюсь первым лифтом, вы - следующим.
Неизвестный отошел, и тогда Сергей оглянулся. И узнал: тот самый тип в темных очках и со шрамом на щеке, что сидел в лесу на скамье с газетой в руках и поднялся сюда вместе с ним.
Следующий лифт Сергей пропустил, и еще следующий. Совсем продрог на ветру, но так и не решил, что делать. То, что за ним следят то ли немцы, то ли американцы или кто-то еще, - к этой мысли он привык. Но этот человек знает Мурзина. Почему же следят свои?.. Не доверяют? Не верят, что справится? Последнее, впрочем, оправдывается: взять у Фогеля архив ему не удалось... Впрочем, свой ли это тип - еще вопрос. Сволочи, продавшие страну, знают бывших гэбистов... Но он назвал Фогеля. Значит, был у Клауса? А Клаус мог сказать о Фогеле лишь человеку, которому доверяет. Или под пыткой?..
