Чепиков за последние несколько дней очень осунулся. Морщины на его лице стали еще глубже, уголки рта, казалось, навсегда скорбно опустились, и сидел он неестественно сутулясь, свесив свои крупные, еще сильные руки.
Допрос шел как-то странно. Незаметно для самого себя мысли Коваля то и дело обращались к Ружене, и, слушая рассказ Чепикова о Марии, он думал о своем. Войдя в его одинокую жизнь, Ружена тоже словно бы размягчила душу, сделала ее более чуткой. И, возможно, поэтому подполковник допрашивал сегодня Чепикова не так, как обычно, внутренне сопротивляясь тем фактам, которые свидетельствовали против подозреваемого. Чувствовал, что радовался бы, если сидящий сейчас перед ним взъерошенный мужчина оказался бы невиновным. Подумал: пока все собирали материалы, которые обвиняли Чепикова, и никто не искал фактов оправдывающих.
А Чепиков вдруг, словно забыв, где и с кем разговаривает, повел речь о своей жене, о том, как благодаря ей появились у него новые силы, как сначала легко и быстро все делалось: и дом строился, и совместная жизнь складывалась…
Все, что при жизни не успел сказать Марии и только здесь, в камере, почувствовал и понял, он рассказывал сейчас чужому человеку…
— Любить — конечно, прекрасно, но надо, чтобы и тебя любили, — горячо говорил Чепиков. — Мне повезло… Пошла за меня по любви, девушкой была. Вот сейчас думаю и гадаю, за что мне такое счастье было, чем я заслужил и почему не оправдал?! Как же я мог стрелять в нее, в мою Марусю? Говорят, ревновал! — продолжал он с горьким сарказмом. — Да не ревновал я ее! Совсем другое было… Отреклась от меня Маруся, от людей, от самой своей жизни — вот чего я не мог видеть… Не понимал я раньше ее нужды в ребенке. Появилось это чувство у нее в родильном доме и так охватило, что на плаху пошла бы… А тут еще и мать, Лагута со своими обещаниями. Втянули в дурацкую веру, да так, что погодя и о будущем ребенке перестала мечтать, обезумела в своем набожье и сгорала как свеча. Степанида меня пустотой души укоряла, мол, без бога живу, но ведь позволь я Лагуте заарканить и себя, он вмиг бы всех сожрал…
Серые стены камеры в райотделе милиции, наверное, никогда не слышали таких страстных слов о любви, таких признаний, какие сейчас звучали в устах этого поверженного человека. Ковалю они не показались странными, он все больше убеждался, что не мог Чепиков стрелять в жену, что в этом случае произошло нечто такое, что не укладывается в обычные мерки и в статьи Уголовного кодекса.
Дмитрию Ивановичу ничего другого не оставалось, как продолжать искать, сопоставлять факты, самые мельчайшие, чтобы увидеть действительную картину событий и обнаружить такую необходимую всем истину.
— Вы говорили, что Лагута вмешивался в вашу семейную жизнь. Почему? Зачем это ему нужно было?
— Мстил он мне.
— За что?
— Да за все. За счастье мое. И за то, что презирал его и открыто говорил. Как вспомню войну, погибших здесь друзей, убить готов был этого слизняка. Отсиделся с немцами, пятки им лизал, а пришли мы — прикинулся дурачком, юродивым, в яме жил, корни жрал, зверюга… А потом вон какую храмину отгрохал рядом с нашей хатой и людей с толку сбивать начал. Я видел, что тянет и Марусю в пропасть, понимал, что погубит ее, а сделать ничего не мог. От бессилия своего с ума сходил. Однажды схватил пистолет — он у меня в тайнике лежал, — а выстрелить в подлюгу не смог. Не война же!.. Зайца или птицу и то убить сейчас не могу, — добавил Чепиков. — А тут хотя и вражина, но все же человек.
— Давно у вас с Лагутой начались такие отношения?
— Как пришел на хутор и поселился у Степаниды. Он мне сразу не понравился. Да и я ему, наверное, тоже.
— Ваша теща всегда дружила с Лагутой?
— После освобождения Вербивки Лагута еще долго сидел в своем лесном прибежище. Пока совсем война не кончилась. На хуторе не показывался. Долгое время власти о нем не знали. По-моему, Степапида тогда его и подкармливала, и обстирывала.
— А вы сами почему не сообщили о нем властям? — строго спросил Коваль. — Пришли бы в милицию…
— Не было у меня точных фактов и подтверждений. Свидетели — кто на войне погиб, кто потом умер. А Степанида — какой она свидетель! Она против Лагуты слова не скажет. Да и у меня самого временами сомнения появлялись. И такое было.
— Хорошо, проверим, — сказал Коваль. — Но кто все-таки убил и его, и вашу жену? Факты свидетельствуют против вас. И будут обвинять, пока мы не найдем пистолет. Он или докажет подозрение, или оправдает вас. Где он может быть, Иван Тимофеевич?
Чепиков сник.
— Я столько раз говорил, — тихо произнес он, — не знаю. Все время думаю, а припомнить не могу…
Ковалю показалось, что подозреваемый говорит правду.
— Если не в Роси, то где еще?
— Ивняк там… — медленно припоминал Чепиков. — Ива была… Я бежал и натолкнулся на нее… По лицу хлестнула лозина… Может, там… Но тогда пистолета уже не было у меня.
— А от реки вы снова бросились к лесу?
— Этого я совсем не помню… — сказал Чепиков и даже головой встряхнул.
— Ну что ж, Иван Тимофеевич, — недовольно подытожил подполковник. — Еще раз съездим на Рось и в лес…
После разговора с Чепиковым Коваль на несколько минут заглянул в камеру к Ганне Кульбачке. И задал ей ряд вопросов:
— Какой интервал был между выстрелами, первым и вторым?
— Да никакого, — мрачно ответила женщина.
— А если точнее?
— Ну, может, минута прошла, не больше… Не смотрела я на часы, не знала, что поинтересуетесь.
Взъерошенная, тоже осунувшаяся и словно постаревшая, она была готова к самому худшему и, казалось, примирилась с судьбой.
Коваль понимал, что депрессия у Кульбачки временная и пройдет, как только исчезнет неизвестность положения. После суда она отойдет и приживется, как сорная трава, даже в исправительно-трудовой колонии. И там найдет для себя теплое местечко.
— Возвращаясь от Лагуты в тот вечер, восьмого июля, вы никого не заметили во дворе?
Кульбачка покачала головой.
— А у Чепиковых?.. Ведь штакетник там низкий, все видно…
— Вроде никого не было.
— Ни Ивана, значит, ни Марии?
— Я не приглядывалась.
Ответы Кульбачки не удовлетворили Коваля. Но ничего больше спрашивать не стал.
На улице неистовствовало солнце. После слабо освещенных камер и прохлады полуподвала человек попадал словно в другой мир. Спасаясь от июльской жары, Коваль торопливо пересек двор и поднялся к майору Литвину.
Он уже нашел ответ на свой главный вопрос. Если при первом знакомстве с трагедией в Вербивке люди и события виделись ему нечетко, будто в глубине замутненной реки, то теперь он все яснее различал очертания трагедии и ее участников.
Коваль сидел в кабинете, задумавшись над выводами эксперта о частице, обнаруженной в клее на анонимном письме, когда в коридоре послышались шаги Зои Анатольевны.
Он уже узнавал ее легкую и в то же время четкую походку.
Внутренне улыбнулся, поняв, что капитану сегодня явно опять некогда было пообедать, и представил себе сцену, которая сейчас разыграется у начальника уголовного розыска.
Каблучки Зои Анатольевны процокали в кабинет Бреуса, и Коваль снова уткнулся в выводы экспертизы.
Частица, как он и предвидел, оказалась чешуйкой засохшего лака для ногтей производства польской фирмы «Поллена». Отпечатки пальцев на конверте и на самом письме подтверждали, что они побывали в женских руках.
Коваль просил проверить, когда продавался в районе лак этой фирмы, и ему доложили, что такого лака ни в галантерейных магазинах, ни в аптеках не было уже больше года. Розыск автора анонимки как будто заходил в тупик. Оставалось опять положиться на свою интуицию, свой инстинкт. Если бы Коваля спросили, как появляется эта самая догадка, он только пожал бы плечами. Просто когда оказывался в тупике, испытывал огромное волнение, которое потом неожиданно, иногда в совсем неподходящей обстановке, разряжалось догадкой, словно молнией в набухшей грозой ночи — сначала далекой, неопределенной, потом ослепительно яркой.
Сейчас, размышляя о природе женщин, о их любви к косметике, он с удовольствием подумал о том, что его Ружена совсем не подкрашивается. Вспомнил и жену капитана Бреуса, и то, как старательно она ухаживает за своими руками. Услышав, что Зоя Анатольевна вышла из кабинета мужа, Коваль неожиданно для себя вскочил и быстро открыл дверь. Поздоровавшись, взял Зою Анатольевну под руку и завел в свой кабинет.
— Ну как, накормили «ребенка»?
Зоя Анатольевна смущенно улыбнулась.
Коваль предложил стул, сел на свое место, достал папиросу и, спросив разрешения, закурил. Он еще не знал, зачем пригласил сюда жену капитана. Все произошло как-то машинально. И она ничего не понимала, выжидательно смотрела на Коваля.
