Простила бы я его сейчас? Наверно, да. Я стала менее строгой и принципиальной? Нет, но теперь мне двадцать пять, а не двадцать один. А в двадцать один кажется: будут в дальнейшей жизни еще такие Георгии, и даже еще лучше будут. А вот в двадцать пять уже отчетливо понимаешь: он был лучшим, и никого, сравнимого с ним, у меня так и не появилось…
…Сама не замечая как, я добралась до Марсова поля. Мне хотелось найти ту лавочку под сиренью, где он, дурачок, впервые меня поцеловал, и признался в любви, и сделал предложение — все с промежутком в три минуты, в первый же день знакомства…
Но лавочек на Марсовом больше не было. Ни одной. Да и кусты сирени повырубили. Видимо, чтобы не создавать искушений влюбленным, выпивохам и бомжам…
В сумерках, в молочной пелене виднелись деревья Летнего сада и шпили Михайловского замка. И я вдруг ощутила такую дикую усталость — прямо хоть ложись у вечного огня и засыпай. Сумка от «Вюиттона» тянула меня долу. Я даже не пожалела ее: поставила на пыльную землю.
Часики показывали половину второго ночи, и я поняла, что мне надо срочно подумать о крове, постели, ванной…
Отыскать частника в белую ночь не представило проблем.
Гораздо труднее пришлось с гостиницей. Уже стемнело, а потом снова рассвело — а мы с водилой все гоняли по городу. Я, кстати, в очередной раз заметила, до чего же «наше все» Пушкин был в своих стихах точен в мелочах. Писал два века назад товарищ про питерские ночи: «…Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…» — и вправду, ровно полчаса прошло между петербуржским закатом и новым рассветом…
А я за эту короткую питерскую ночь успела прочесать пяток гостиниц — от понтовых на Невском до семейной в районе Лиговки. Мест не оказалось нигде.
Я была почти готова сдаться и проситься ночевать в зал транзитников на Московском. А еще там, говорят, какие-то вагоны-гостиницы имеются… Однако у дверей отеля «Октябрьский» ко мне подошла мягкая старушка. Она мне сразу понравилась.
— Что, девонька, комната нужна?
— Ох, нужна.
— Так пойдем ко мне. Не бойся, миленькая, я тебя не обижу. И денег лишних не возьму. А белье у меня все чистенькое, и ванну только что помыла, и вода горячая есть…
…Словом, утро следующего дня я встретила на шестом этаже доходного дома близ Московского вокзала.
Солнце беззастенчиво — словно и не работало ночь напролет — билось в окна, и даже плотные портьеры не были ему помехой. Я вскочила с кровати, раздвинула их, и светило ворвалось в комнату, сопровождаемое звоном трамваев на Лиговке.
Я по-прежнему пребывала в эйфории. Настроение было — лучше некуда. И я, наконец, сделала тот вывод, который внутренне готова была сформулировать еще вчера, но из-за стресса и усталости не могла его выразить.
Итак, если уж судьба (или Всевышний) подарила мне новую жизнь, зачем возвращаться к старой? Я всю жизнь любила город на Неве — зачем мне тусклое Свиблово? Меня с детства тянуло к небу и морю, я мечтала стать капитаном дальнего плавания или стюардессой — и только взрослые во главе с мамой уверили меня, что это блажь, и засунули в правильный институт: престижный, обещавший в будущем денежную работу и карьеру, но ужасно, между нами, скучный…
В прошлой жизни я была обречена на офисные будни и неспешное продвижение по карьерной лестнице. Сперва, через пару лет, я стану начальником отдела контроля качества, затем — вице-президентом компании. Потом я буду первым вице-президентом, а когда-нибудь, к пенсии, превращусь в партнера… Но где, спрашивается, в этой жизни небо и море? Простор, путешествия, соленые брызги, новые города и страны? Небо и море — то, что я любила с детства и во что меня повторно влюбил Георгий?
Неужели мне, с моей внешностью, мозгами и дипломом, не найдется местечка, скажем, на круизном судне? Или хотя бы на пароме, курсирующем в Хельсинки, Таллин или Киль?.. Или, может быть, на той новой яхте, что строит сейчас для кого-то Георгий?
В мою дверь осторожно постучали.
— Да-да? — бодро откликнулась я.
— Проснулась, деточка? — раздался голос старушки. — Тогда умывайся и приходи завтракать.
— А что, будет завтрак?
— Конечно! В настоящих гостиницах в нынешние времена ведь кормят завтраком! А у меня чем хуже?
Брекфаст у моей хозяйки превзошел любой гостиничный: омлет с ветчиной, оладушки с вареньем, овсянка, сыр с колбасой. Я уплетала, не задумываясь о калориях: что значит лишний килограмм веса или лишний сантиметр талии в сравнении с тем, что ни эти килограммы, ни эта талия могли уже вовсе не существовать на свете?!
— Ну, как, детонька? — осторожно спросила меня старушка после того, как я горячо поблагодарила ее за завтрак. — Дальше куда поедешь или у меня останешься?
— Конечно, у вас!
И я с легким сердцем оставила у хозяйки своего «Вюиттона» и отправилась заново осваивать мой любимый город. Мой новый город.
Город, в котором я теперь буду жить.
И еще хотела я совершить одно дельце…
Город меня не разочаровал. Точнее, очаровал снова. И очаровал — со страшной силой. Только в Питере можно нынче услышать такие обрывки разговоров в толпе:
— Ты знаешь, ведь счастье, я полагаю, является некой вневременной категорией…
— Мне кажется, Льоса наконец написал свой лучший роман…
— Может, наш равнинному городу как раз и не хватает какого-нибудь небоскреба?..
И все это — с промежутком в семь минут, в толпе на Невском!.. Какой разительный контраст с Москвой, где все разговоры — только о деньгах, и о понтах, и все вокруг — деньги или понты!..
Только в Питере можно увидеть дядьку в пижаме (!), прогуливающего на Литейном болонку.
Только в Питере мужик может устроиться в одиночку на гранитных ступеньках набережной с воблой и пивом и блаженно вкушать свой неспешный обед, подставляя лицо июньскому солнцу…
Только в Питере болельщики, словно где-нибудь в Севилье, едут на стадион, высунувшись из окон машин со своими знаменами и непрерывно сигналя…
Да, я знала, что здесь бывает зима, и ледяной ветер, высекающий слезы, и солнца не видно в мглистом тумане, а светло лишь три часа в день — но это не мешало мне находиться в эйфории и с каждым шагом уверяться в мысли, что сей град — мой!..
Однако со вторым пунктом моей новой жизни дело обстояло сложнее.
По домашнему телефону Георгия мне ответили, что он давно здесь не живет и его нового номера никто не знает. Его мобильный четырехлетней давности оказался наглухо отключен.
Наступило время обеда. Наш с Георгием любимый «лягушатник» на Невском был превращен в магазин — и я уселась в кафе, тоже с видом на Казанский собор — но на втором этаже свежеотреставрированного Дома книги. Тут-то ко мне и подсел редкостный красавец.
— Вы извините, но все столики заняты…
Я исподволь разглядела его: да, красавец, но при этом совсем не прекрасный во всех отношениях метросексуал, а брутальный мужчина в духе Бандероса. От него пахло незнакомой мне, но обвораживающей туалетной водой. И еще почему-то — морем…
И сердце вдруг толкнулось: а что, если он, этот незнакомец, — достойная замена моему, кажется, утраченному навсегда Георгию?
Через десять минут мы болтали с ним как старые приятели. Его взгляд был обволакивающим, как и его одеколон. От него так и исходили флюиды мужественности. Казалось, их могло хватить на всех теток в книжном кафе — однако его корпускулы любви имели единственный адрес, и атаковали одну меня.
Я не стала раскрывать перед незнакомцем карты: просто туристка, приехала на выходные развеяться в северную столицу. Он сказал, что работает в автобизнесе, и это могло означать все, что угодно. Может, он впаривает в крутом салоне новые «Вольво». А может, чинит старые «Жигули». Впрочем, какое это имеет значение — когда руки у него сильные, а пальцы тонкие, с ухоженными ногтями. И говорил он тоже как обволакивал: тембр голоса, как у Высоцкого, а слова — нежные. Я почувствовала, что у меня замирает под ложечкой и холодеет внизу живота.
Он сказал:
— Хотите, я покажу вам Питер, какой вы ни разу не видели?
— Такого Питера нет. Я здесь была тридцать восемь тысяч раз, и видела все.
— Вы себе льстите. А памятник Носу? А дом, где жил Раскольников? А котельная, где работал Цой?
Да пусть хоть котельная, с такими-то руками и голосом!.. И через пять минут мы сидели в его машине, очень достойной «Ауди» с кожаным салоном, и он пришпорил своих лошадей вдоль да по Невскому…
А когда был осмотрен — каюсь, изнутри кондиционированной прохлады авто — дом Раскольникова и уже назревал первый поцелуй, у моего рыцаря зазвонил телефон. Он взял трубу и вдруг гаркнул:
— Че ты мне звонишь?! Сам ни черта решить не можешь?!
Превращение ласкового кавалера в вопящего смерда оказалось столь стремительным, что я даже вздрогнула.
А дальше — не стесняясь ни меня, ни канала Грибоедова — он вдруг обрушил на своего собеседника — по-видимому, подчиненного — такой поток злобного мата, что у меня аж дыхание перехватило. Мой принц брызгал в трубку слюной, и на его лбу от злобы вздулась жилка. Казалось, он готов от ярости выпрыгнуть и из кожаного сиденья, и из льняных штанов. Таких зверских ругательств я не слышала даже от грузчиков нашей магазинной сети на всех просторах СНГ.
