ней дальше. Выбор, впрочем, достаточно иллюзорен. «Мёбиус» так просто не отпускает. Приходится ориентироваться в заданных условиях. В общем, он придумал следующий шаг — и сделал этот шаг… возможно, рассчитывал вернуться в начальную точку… А результат оказался… — сами понимаете… Потому что гебисты его надули. Он решил распроститься со своим детищем, с асфомантами то есть, — и сдать их кому следует. А взамен ему обещали их обезвредить и обеспечить его безопасность. И надули.
— Хорошо, — сказал я. — Тогда объясните мне, почему он не сделал попытки бежать из театра, когда начался переполох? Он-то знал, что это означает!
— Мог не успеть… — неуверенно предположил Мышкин.
— Нет, подождите! — воскликнул я. — Что-то не то! Ведь игрек — я хочу сказать, второй убийца… Нет… черт, никак не поймаю!
— Верно! — подхватил Мышкин. — Раз игрек пошел в театр с револьвером, значит он знал, что там будет заваруха…
— Может, он знал, а отец не знал? — предположил я. — Кто сказал, что они должны были знать одно и то же?
Тут Мышкин, до того сохранявший невозмутимость, вдруг схватился за голову.
— Сейчас лопнет! — пожаловался он. — Кто он вообще такой, этот игрек? Он не асфомант, не гебист… Что ему было известно? Ему было известно о совместном намерении вашего отца и асфомантов устроить представление… Но неизвестно, что асфоманты кое-что изменили в первоначальном плане… Кто рассказал ему об этом? Кто преподнес сюжет именно в таком виде? И почему? Не знаю, не вижу… Ни игрека этого, ни его информатора. Ну ладно, что делать… Не выходит с игреком — попробуем вернуться к иксу…
— Никак не возьму в толк… — перебил я. — Если отец считал, что инсценировка не состоится…
— Погодите! — внезапно воскликнул Мышкин, явно осененный новой мыслью. — Откуда мы, собственно, это взяли?
— Как — откуда? — изумился я. — Знал, что будет — и пошел? Это после Сонькиного предупреждения?
— Вот именно — после предупреждения. Есть один вариант… Предположим, мы правы, и он, получив письмо, действительно обратился за помощью. Какую помощь могли ему обещать? В какой форме? Арестовать террористов средь бела дня, по месту жительства? Едва ли… Скорее всего, они сумели убедить вашего отца, что единственно возможный вариант — взять асфомантов, так сказать, с поличным, на месте преступления. Совершенно очевидно, что ближайший удобный случай представлялся именно в театре. Они могли обещать ему что-нибудь в таком роде: зал будет нашпигован агентами, и как только начнется газовая атака, прицелившегося стрелка возьмут под белы рученьки… А через него, с божьей помощью, выйдут на остальных. Правда ведь, убедительно?
Я кивнул.
— Ну вот… А он, очевидно, успокоился и разработал вместе с ними второй сценарий. А потом они его обманули. То есть первая часть программы, как я понимаю, была выполнена — там, надо полагать, был далеко не один такой… с платочком… Да и стрелка, скорее всего, сцапали… только не до, а после. Такая вот невинная корректировка…
Я задал один-единственный вопрос:
— Почему?
— Он мешал и тем, и этим, — отводя глаза, проговорил Мышкин. — Карманные террористы, действительно, весьма удобная штука. Для власти, я имею в виду. Тут ваш отец был прав. Непонятно только, почему он себя с этой властью отождествлял. Спецслужбы в этих асфомантах сильно заинтересованы. Я вам больше скажу: асфоманты в них — тоже. Эти полюса сходятся… Вещь известная, старо, как мир… Им посредники не нужны. Ваш отец, что бы он сам о себе ни думал, не из тех и не из этих, а где-то посередке. Для тех и других — как бельмо в глазу. А тут представлялся отличный случай — и от него избавиться, и, так сказать, обрести друг друга. Не знаю, понятно ли я говорю…
— Да, — задумчиво сказал я. — В это объяснение многое влезает. И тот телефонный разговор, между прочим… «Не промахнитесь»! Думал, что всех обхитрил — и резвился! Да, сюда влезает многое, но не влезает второй выстрел, а значит, и Ольгина смерть.
— Газета, газета, черт бы ее побрал, — пробормотал Мышкин. — Что она могла найти в этой газете? Не анаграмму же!
Я покачал головой:
— Думаю, что-то другое.
Только что перечитал написанное — и засомневался. Суховато выходит. Никаких описаний — ни погоды, ни природы. Пейзажей нет. Портретов, и тех — раз, два и обчелся. Почему, к примеру, не рассказать, что у Глинки были довольно длинные черно-седые усы, как у запорожского казака, находившиеся в странном несоответствии с толстенными линзами? Ну Гоша — ладно, Гоша был просто смазливый мальчик с картинки, тут писать не о чем… И вообще… У читателя — гипотетического, конечно, — может сложиться впечатление, что в те дни я вообще не жил, не ел, не пил, ничем не занимался — только беседовал с Мышкиным да разгадывал загадки. Вот по этому поводу мне хотелось бы объясниться. Я, конечно, и ел, и пил, и занимался разными вещами — например, ходил в университет, — но не думаю, чтобы это было кому-нибудь интересно. Я ведь не автобиографию пишу и не мемуары. А для детектива лишняя информация, по-моему — только лишняя путаница. Я с самого начала решил писать только о том, что имеет прямое отношение к делу. Может, я и ошибся, а может, и нет — не знаю, не мне судить. Это во-первых. А во-вторых вот что. Я, конечно, много чем занимался, но все-таки и голова моя, и душа постоянно были заняты этой историей минимум на три четверти. Между прочим, в эти дни я впервые завалил лабораторную по биологии — в основном, именно потому, что никак не мог сосредоточиться. Это было как раз после переговоров с Андреями-Матвеями.
Одна вещь меня, впрочем, все-таки несколько отвлекла. Полуобъяснение-полупримирение с Машкой. Я был уверен, что она не простит меня никогда и ни за что: ведь это я исчез, перестал звонить и все такое… При ней давным-давно состоял другой кавалер, у нее вообще не было в них недостатка. В общем, ситуация казалась мне абсолютно безнадежной, и временами я готов был волосы на себе рвать… И вдруг она подошла ко мне сама, как ни в чем не бывало… Уже потом, много дней спустя, я спросил — почему? «А ты бы тогда на себя посмотрел!» — коротко ответила она. Словом, я недооценил женского гуманизма и способности к состраданию. Женского сердца, одним словом. Хорош же я был, если она меня так пожалела, что даже простила!
Из-за Машки я, как ни странно, снова стал думать об Ольге. Я хочу сказать
