Внешне тройственность натуры агента никак не проявляется, его основная оболочка выглядит вполне убедительно. Проголодавшийся Ахмед Табба ловко поддевает кусочками лаваша острый и пряный хумус. Когда он жует, желваки под ушами напрягаются и лицо приобретает грушевидную форму. Но за едой он не забывает любезно просвещать меня.
– Здесь много нераскрытых тайн, загадочных историй и мрачных преданий, которые отражаются в реальной жизни… Знаешь, как раньше называлось это побережье? Пиратский берег! Потому что сюда приставали торговые суда из Индии, Китая, Индонезии. А за купцами охотились морские разбойники, и кораблей с черными флагами здесь тожебыло великое множество. Пиратов нет уже много лет, а название осталось и не дает их забыть…
Я заказал запеченную на углях рыбу и теперь вилкой цепляю кусочки рассыпчатого белого мяса, которому обгоревшая шкурка придает пикантный привкус. Океанский ветерок несет приятную прохладу, отчетливо пахнет морской солью и водорослями.
– Или взять легенду Черного ущелья, – Ахмед запивает еду свежевыжатым соком манго, помешкав, вытирает жирные пальцы салфеткой и уже вилкой набирает овощи из общей вазы.
– Кстати, почему у него дурная слава? – задаю я застрявший в памяти вопрос.
– Из-за Черного Бедуина, – отвечает Ахмед, продолжая жевать. Не каждый человек может одновременно есть и рассказывать, но у него это получается вполне непринужденно. – А точнее, из-за вероломства, злодейства и пролитой крови.
– Расскажи мне эту легенду, – прошу я, и мой собеседник со значением кивает головой, принимаясь за очередной шампур с кебабом.
– Когда-то давным-давно, когда это государство еще называлось Эс-Сира, – Ахмед обводит рукой вокруг, захватив и часть оманского залива, и ставшую выше из-за отлива скалу, и даже туристские автобусы «мерседес», которых в Эс-Сире, разумеется, не было и быть не могло.
– Так вот, в те далекие времена Черное ущелье напрямую соединяло побережье с равниной. По нему, сокращая дорогу и выигрывая время, проходили торговые караваны. С Пиратского берега везли таинственно мерцающий жемчуг, тонкие скользкие шелка, серебристую вяленую рыбу, дурманяще-ароматные индийские пряности, матово-прозрачный китайский фарфор, узорчатые дамасские клинки. Навстречу транспортировали красивые, ручной работы ковры, искусно выделанные бараньи и верблюжьи шкуры, лечебные снадобья из яда и желчи рогатой гадюки, дрессированных охотничьих соколов в просторных клетках…
Теперь Ахмед вцеплялся зубами в кебаб и резким движением головы снимал кусочек с шампура, мне показалось, что зубы скрежещут о металл, даже мурашки по спине пробежали.
– Но разве это самые большие ценности в пустыне? Что толку в шелках и жемчуге, если их некому подарить? Для чего оружие, если им некого защищать? Разве может твердый и острый холод даже самой лучшей стали сравниться с мягким, нежным и горячим женским телом?!
На миг он перестал жевать и воздел указательный палец к небу.
– Женщина есть самая большая ценность в песках и голых скалах! Поэтому пираты привозили на берег Эс-Сира прекрасных пленниц и продавали их на многочисленных невольничьих рынках. На торги приезжали богатейшие шейхи пустыни, иногда за очаровательную рабыню давали столько золота, сколько она весит! Потом караваны развозили драгоценный живой товар по оазисам их новых властителей. Невольниц закутывали с ног до головы, на лица надевали похожие на птичьи клювы кожаные маски – бурги, чтобы кочевники не распознали, что в караване есть женщина. Иначе не избежать нападения: ведь многие мужчины пустыни всю жизнь не знали женской ласки, довольствуясь ее суррогатами – равнодушным теплом верблюдицы или овцы…
– Да, это очень интересная тема, – подбодрил я рассказчика. Но прозвучало это довольно двусмысленно: однополая любовь – ахиллесова пята арабского мира…
Ахмед стал жевать чуть медленнее и опустил веки, будто анализируя фразу. С Востоком связано много историй про содомский грех. Собственно, если судить по «Тысяча и одной ночи», он и грехом-то здесь не считался. И незачем бестактно лезть грязными ногами, или чем-то там еще, в интимные глубины чужой культуры.
– И мало кто ее знает. Я имею в виду тему женщин Востока.
Как мог, я попытался реабилитироваться. Мой спутник удовлетворенно кивнул.
– Это точно. В пустыне нет некрасивых женщин: закрытые, бесформенные наряды, как и высокая стоимость того, что под ними скрыто, только усиливают желание…
Ахмед доел свой кебаб и удовлетворенно откинулся на спинку стула. Тут же появился официант – смуглый молодой человек в белой рубашке, черных брюках и закрытых, тщательно начищенных туфлях.
– Два кофе, – сказал Ахмед, и я понял оба слова. Все-таки у меня несомненные способности к языкам!
Одна группа туристов шумно грузилась в автобус, остальные с фотокамерами в руках еще исследовали остров. Отлив продолжался, и теперь добраться до него можно было вброд.
На другом конце веранды разгорелся скандал. Русский, в безвкусной пестрой рубахе навыпуск, тыкал наполненный стакан в лицо низкорослому официанту с плоским лицом – филиппинцу или малайцу.
– Ты зачем налил сюда воды, чучело?! Здесь у меня водка, понимаешь, водка! Я за нее заплатил шестьдесят дирхам! На, нюхай, скотина!
Официант морщился и отворачивался. Выносить из бара водку нельзя, поэтому он был уверен, что доливает воду в воду. На помощь пришел метрдотель в белой рубашке с черной бабочкой, похоже, тоже филиппинец. Он принялся тщательно, как парфюмер, нюхать содержимое стакана.
– Ну что, обезьяна, убедился? Думаешь, я вас развожу? Это вы, козлы, всех тут разводите, такие бабки на водке косите, а потом разбавляете!
У скандалиста было лицо дегенерата и развязные манеры уголовника, к тому же пьяного. То, что он делал, тянуло по местным меркам на три месяца суровой эмиратской тюрьмы. Но, привыкнув к безнаказанности на своей терпеливой, всепрощающей родине, он об этом даже не подозревал.
– Это русский? – с презрительным прищуром спросил Ахмед Табба.
– Что ты, конечно, нет! – я замахал руками. – Это поляк…
Простите меня, братья-славяне, но имидж русского человека должен быть незапятнан в глазах агента. Сейчас это особенно важно.
Я ждал, что официанты вызовут полицию, и предвкушал, как на позорящего нацию дегенерата наденут наручники. Но метрдотель решил по-другому: извинился и послал официанта исправлять ошибку.
– Дабл! Двойная водка! – кричал ему вслед ублюдок в пестрой рубашке и грозил вилкой. Хотя мне следовало держаться как можно дальше от полиции, я испытал разочарование. Наверное, мигранты-филиппинцы сами побаиваются властей и избегают обращаться к ним без крайней необходимости. Инцидент был исчерпан.
Смуглый молодой человек принес кофейную турку, две чашечки и разлил по ним черную, пряно пахнущую жидкость с густой пеной. Ахмед сделал первый глоток.
– В те времена в оазисе Аль Даид подросла дочь шейха Рашида бин Мухаммеда Аль Тайера прекрасная Фади, – продолжил он свой рассказ. – Ее голос напоминал пение соловья, глаза сверкали, как мастерски ограненные алмазы, ходила она так легко и грациозно, что даже не оставляла следов на песке. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, старейшины двух уважаемых родов, у которых подросли сыновья, пришли к шейху Рашиду с дарами свадебного предложения. Каждый привел шесть верблюдов, навьюченных тканями, утварью, специями и другим добром. Каждый пригнал десять курдючных баранов и семь длиннорогих коз. С каждым приехал жених – статный и сильный красавец на быстром коне. Только двадцатилетний Самир был в черном кондуру и сидел на черном, как ночь, скакуне, а девятнадцатилетний Зайед, одетый во все белое – на безупречно белом.
Они были хорошо вооружены: за спиной у Самира висело ружье изготовления знаменитого Гаджи Мустафы, а у Зайеда – мадьярское ружье не уступающего в известности мастера Серали. За пояс Зайед заткнул отделанный серебром кинжал оружейника Базалай Али, а Самир – кинжал Абдул Хазиза, который был ничуть не хуже. На поясе Самира болталась кривая Хоросанская сабля, а у Зайеда – острая сабля выделки Исфаганского Уста-Асада. Самый придирчивый знаток оружия затруднился бы определить, чья сабля лучше!
