Ознакомительная версия.
– Почему она возвращается? – спросила я. – Она же мечтала танцевать!
– Да… конечно. Но, во-первых, – прабабушка. Ванда очень скучает.
– ?!!
– Не верите? Она хотела послать ей телеграмму из Мадрида, но там на почтамте не принимали русский текст. Письма идут очень долго. А во-вторых… Вы знаете, что там весь город ходит смотреть на ее рисунки? Сначала она перерисовала всю обслугу и танцовщиц. Потом – хозяина, его семью, потом друзей хозяина, потом родственников друзей хозяина… – Барсадзе говорил абсолютно серьезно, но в его темных глазах скакали чертики. – Кончилось тем, что она заключила с этим Диего контракт на переоформление ресторана. С ума можно сойти, что за девочка! Ночью – танцует, днем – рисует, когда спит – не понимаю! Кажется, счастлива… пока. Испанцы на нее ходят смотреть, как в кино. Она там, среди этих черных галок, – экзотика. Стала как негатив: загорелая, волосы светлые… Но чувствует себя рыбкой в воде. Болтает по-испански, носится по Мадриду на мопеде, уже какие-то парни… Как будто у меня есть время их гонять!
– Но чего же ей еще?..
– Как «что»? – усмехнулся Барс. – Вы же ее знаете! Решила, что как художник непрофессиональна, и собралась поступать летом в Суриковку. Совсем не понимаю, что из этого выйдет. Но если хочет – почему нет?
Действительно… Я отвернулась к окну, вспоминая события двухмесячной давности.
– Отец Фотий все-таки сбежал, – словно прочитав мои мысли, сказал Барсадзе. – Наверно, понял, что ввязался в опасную кашу. Коллекция икон тоже пропала вместе с ним. Надо думать, все доставались так же – по деревням, по церквям. Разве будет какая-нибудь старуха обращаться в милицию? Только порадуется, что саму не пристукнули – и все… А работала эта парочка – Серый и Хек. Им, кстати, дали срок условно.
– Как? Только условно?!
– За хранение наркотиков и спекуляцию произведениями искусства. То, что они чуть не убили Ванду, – не выплыло. Среди икон, найденных у них в квартире, ничего ценного не было. Героина тоже совсем мало, даже не дотягивало до нормы. До сих пор сам не пойму – зачем они к ореховским пристроились? Разве поп платил плохо? Я хотел встретиться с ними, но Ванда не разрешила. Сказала – пусть все останется как есть. Раз икона на месте – зачем людей убивать?
– Все-таки странно, – подумав, сказала я. – Отец Фотий… В монастыре все на него просто молились. Там все держалось на нем. Да я же видела – его даже рабочие-алкаши боялись! Сейчас его нет – и все строительство стоит. Не сегодня-завтра беспризорники разбегутся, их уже кормить нечем. Даже реставраторы ушли. Остался только Миша, но и он через неделю уезжает: в Суздале восстанавливается какая-то церковь, есть работа… Такой человек, такая силища – и из-за этих икон, в сущности, деревяшек!.. Я же помню – он даже Дато с пистолетом не испугался. А стоило испортить две иконы – и все. Как будто родных детей убили.
Барс неопределенно пожал плечами. Подняв на меня глаза, чуть заметно улыбнулся:
– Вы еще очень молодая, Нинико.
Я не стала уточнять, что он имел в виду. Вместо этого вспомнила о другом:
– Георгий Зурабович… А что с Тони?
Барсадзе нахмурился:
– Он в Аргентине. Кажется, в клинике, но надежды мало. В таком состоянии трудно вылечиться. Этот мальчик, я думаю, не выкарабкается.
Я невольно передернула плечами. Тихо спросила:
– Ванда знает?
– Нет, – коротко сказал Барс. Помолчав, неохотно поправился: – Наверное, нет. Я ей не рассказывал, но, может, эта Суарес… Не знаю. Сама она о нем никогда не вспоминает.
– Жаль. Такой молодой… – прошептала я.
– Нина, он получил свое, – сдержанно возразил Барсадзе. – Это со всеми бывает – рано или поздно.
«А с вами?» – захотелось спросить мне. Но благоразумие взяло верх, и я промолчала.
– Когда вы будете в Мадриде?
– Не скоро. Через месяц, я думаю. – Поймав мой удивленный взгляд, Барсадзе пояснил: – Завтра я лечу в Тбилиси. Цицино, моя дочь, выходит замуж. – Барс задумался на минуту. Затем улыбнулся, и лицо его посветлело. – Нина, если бы вы ее видели… Мою девочку… Цицино – красавица! Семнадцать лет, и ее еще никто не целовал! Она чистая, как… как роса. Как вода Ингури…
Впервые я слышала от Барса такой изысканный поэтический оборот. Он сам заметил это, смутился и неловко полез за «Мальборо». Я тоже закурила было, но, вспомнив об одном обстоятельстве, поспешно притушила сигарету.
– Что ж… Поздравляю. Когда будете в Испании – передавайте Ванде привет.
Барсадзе опустил голову. Несколько минут сидел молча, явно что-то обдумывая. Дым сигареты скрывал от меня его лицо. Наконец Барс поднял глаза.
– Нинико… Мне бы не хотелось, чтобы вы плохо думали о Ванде. Я все понимаю, она обидела вас… Здесь нельзя спорить, но вы… Вы умная девочка. И мне кажется, вы понимаете. Ванда не умеет показывать своих мыслей. Она не умеет жаловаться, не умеет плакать. Она не умеет даже разговаривать с людьми. Ей всегда было проще слушать кого-то, но рассказать в ответ что-то о себе… Она не знает, как это делается. И на лице у нее совсем не то, что… Я же сам не догадывался ни о чем! Она жила со мной целый год, и я ничего не понимал! Мне сорок пять, я много видел, у меня взрослые дети, – и все равно я не понимал! Пока она не поговорила со мной – тогда ночью, в больнице. Я… я не знаю, как сказать, – вдруг смешался Барс.
Я не пыталась помочь ему. Молчала, постукивала ногтем по стакану с минералкой.
– Тогда, когда все это случилось… Она не позвонила вам не потому, что не доверяла. Просто она была уверена, что справится сама. Как до сих пор справлялась со всем. Ей в голову не приходило, что друзья бросятся ее разыскивать, что Бес устроит все эти разборки, что вы будете со мной носиться по Москве… Она привыкла ни на кого не рассчитывать. Ни на вас, ни на мать… ни даже на меня. Вспомните, она писала записку мне, хотела просить о помощи – и не сумела. Особенно после того, как этот Тони предал ее. Вам она не подала виду. Но для нее все, что вы сделали, было большим… большим потрясением. И неожиданностью. Она много плакала – в больнице и потом, в Испании. Сама хотела позвонить вам, но так и не смогла.
– Господи, да почему?! – вырвалось у меня.
Барс грустно усмехнулся:
– Вы же ее знаете… Теперь она думает, что вы считаете ее дурой и истеричкой.
– Конечно, дура, – пробормотала, отвернувшись, я. Отпила минералки, подумала: – Георгий Зурабович… Перед тем, как лететь в Мадрид, позвоните мне, пожалуйста. Я… напишу Ванде.
Он молча кивнул. Чуть погодя сказал:
– Я знаю, что вы уходите из налоговой инспекции. Помните, я предлагал вам работу? Я не шутил. Вы правильно поступили, налоговая инспекция – не место для женщины. Подумайте еще раз, Нинико. Это будет хорошая работа за хорошие деньги. И никакого отношения к моей… м-м… деятельности. За это я отвечаю.
– Спасибо, Георгий Зурабович. Я не могу.
– Нина! – обиделся Барс. – Не подумайте ничего плохого! Это не подарок и не взятка! Мне ведь есть за что благодарить вас. Я не забываю таких вещей.
– Георгий Зурабович… – я улыбнулась. – Ваша информация не точна.
– То есть как? – нахмурился Барсадзе.
– Я в самом деле ухожу из наложки. Но вам не доложили почему.
Выслушав меня, Барс рассмеялся. Ему удивительно шла улыбка, его грубое лицо с тяжелыми чертами сразу молодело на несколько лет. В темных, обычно ничего не выражающих глазах забилась озорная искорка.
– Нинико, но это же прекрасно.
– Я тоже так думаю. – Я вздохнула. Барс, кинув взгляд на мое лицо, явно хотел спросить о чем-то, но, подумав, воздержался. Чуть погодя сказал:
– Если будут проблемы – вы знаете, как меня найти. И, пожалуйста, не стесняйтесь.
– Спасибо.
Я знала, что никогда не обращусь к Георгию Барсадзе за помощью – что бы ни случилось. И все же его слова были мне приятны.
Вдвоем мы вышли из «Колхиды». На улице едва начинало темнеть. Дворник гонял по тротуару воду из лужи, верба у газетного киоска пушилась серебристыми сережками. Над крышами домов вставала белая весенняя луна.
– Куда вас отвезти? – спросил Барс.
– Никуда. У меня встреча через полчаса – напротив, в «Макдоналдсе».
«О, чеми деда…» – отчетливо прочиталось на лице Барсадзе. Он с отвращением покосился на красно-желтое здание «Макдоналдса», но вслух ничего не сказал. Бережно поцеловал мне руку, улыбнулся и пошел к серой «БМВ».
Осадчий, как всегда, опаздывал. В ожидании его я листала журнал, тянула кока-колу через соломинку (сациви все еще давало о себе знать) и даже не сразу заметила знакомую кожаную куртку, мелькнувшую у входа. Петька подошел и сел напротив. Серые холодные глаза выражали крайнюю степень отчуждения и неприступности.
– Привет. Что случилось?
Вчера, когда я позвонила Петьке на службу и назначила свидание, он не сразу нашелся что сказать. Затем замороженным голосом справился о здоровье бабушки и поинтересовался, чем вдруг вызван подобный интерес к его скромной персоне. Не влипла ли я в криминальную историю со своими новыми дружками? Последняя фраза содержала прямой намек на Барсадзе, но я не поддалась на провокацию, заверила Осадчего, что все в порядке, и повторила, что мне очень нужно с ним увидеться. Петька наконец пришел в себя, заявил, что у него масса дел, и личных в том числе, времени на пустую болтовню мало, но если я уж так настаиваю, то он, так и быть, из уважения к женщине придет к восьми часам в «Макдоналдс». Пожалуйста, не задерживайся, дорогая. «Не беспокойся», – ледяным тоном заверила я. Желание со всего размаху швырнуть трубку на рычаг было мною с честью подавлено.
Ознакомительная версия.
