– Послушайте, Владимир, – сказал я. – А вам не кажется, что мы уже где-то видели эту инкрустацию?
– Нет, не кажется, – резко ответил Липатов. – Мне никогда и ничего не кажется.
– А вот мне кажется, что… – продолжил было я делиться своими ощущениями, но Липатов не дал мне этого сделать.
– Когда вам что-то кажется, господин Булгарин, то креститься надо! – грубо, раздраженным голосом ответил Липатов. Он хотел еще что-то добавить и вдруг осекся. Он поднес доску к лицу и принялся настолько пристально вглядываться в инкрустированную поверхность, что создалось впечатление, что он ее вынюхивает. Затем он резко повернулся ко мне, и я попятился: мне показалось, что он сейчас разобьет доску о мою голову, как недавно разнес в щепки шкатулку об угол сундука. Липатов сделал шаг ко мне, я отшатнулся, но он успел сграбастать меня в объятия.
– Спасибо, Мечислав! – растроганно бормотал Липатов, тиская меня. – Вы просто гений! Ведь это же просто: крест – это ключ. Помните? Смотрите: расположение круглых костяных инкрустаций и серебряных головок гвоздей зеркально! Замок и ключ. Крест – это ключ!
Липатов отпустил меня и полез рукой за пазуху. Я, Тавров и Вуланович в недоумении переглянулись. Липатов достал, наконец, крестик с серебряными гвоздиками и торжественно поцеловал его. Затем он пристроил скамейку так, чтобы она опиралась на пол уцелевшей ножкой, а другой стороной легла на медный кувшин, с неожиданной для него истовостью перекрестился и натужно выдохнул:
– Ну, Господи, благослови!
Он приложил крест головками гвоздей к верхней инкрустированной поверхности доски и резко ударил по нему кулаком. Раздался щелчок, и на наших глазах казавшаяся монолитной доска расслоилась. Нижняя часть со стуком упала на пол. Мы словно по команде склонились над скамейкой, при этом я и Вуланович столкнулись головами. Шипя от боли и принося взаимные извинения, мы разглядывали нижнюю часть доски. Она была ровно такого размера, чтобы помещаться между ножками скамейки, и так искусно подогнана, что доска казалась единым целом. В центре нижней части доски была вырезана ниша, в которой виднелся потемневший от времени медный лист. Липатов осторожно достал его, подцепив лезвием карманного ножа за край: под ним обнаружилось нечто похожее на лист бумаги. Липатов с превеликой осторожностью достал, его и, внимательно осмотрев, сказал:
– Это пергамент. И не один лист, а несколько. Наверное, лист с текстом для лучшей сохранности был вложен между чистыми листами пергамента, чтобы окисел с медных пластин не залил текст. Не рискую их разделять здесь, боюсь повредить.
Он вложил листы обратно и прикрыл их медной пластиной. После чего с волнением обратился к Вулановичу:
– Профессор! Мне нужно заняться исследованием в более подходящей обстановке. Мне необходимо захватить находку с собой. Это можно организовать?
– Да, разумеется, – кивнул Вуланович. – Просто положите это в пакет, на вас никто не обратит внимания. Если это ценный исторический документ, его нельзя оставлять здесь, а надо законсервировать и изучить.
Я отдал Липатову пакет, в котором носил зонт. Липатов бережно завернул свое сокровище в пакет и, прижав его к груди, стремительно двинулся к выходу.
* * *
Выйдя из Морского музея, Липатов позвонил Марине. Закончив разговор, он с расстроенным видом сообщил, что Марина сможет подъехать только через час. Вуланович попрощался с нами и сказал, что заедет к нам на виллу после обеда, часам к четырем дня: его снедало желание узнать содержимое найденного пергамента. Липатов пообещал удовлетворить любопытство ученого: разумеется, если внутри действительно окажется текст и его удастся прочитать.
Мы зашли в бар небольшой гостиницы по соседству. Там было уютно и пусто: лишь владелец гостиницы и юноша – видимо, его сын – смотрели по телевизору «Ночь в музее» на английском языке с черногорскими субтитрами. Там за рюмкой вильямовки – ароматной грушевой водки – и чашкой кофе мы скоротали время.
Марина подъехала к Морским воротам с опозданием минут в двадцать. Мы даже слегка замерзли: все-таки десять градусов тепла не слишком тепло для людей, которые одевались для того, чтобы сидеть в помещении.
– Извините, джентльмены, что не смогла забрать вас раньше. Сейчас я отвезу вас в ресторан обедать, и с меня в качестве компенсации бутылка лозовача.
Нас с Тавровым предложение Марины вполне устроило, недоволен был лишь Липатов: ему не терпелось скорее приступить к изучению драгоценной находки. Он предложил пообедать на вилле, однако Марина убедила его, что в ресторане мы пообедаем вкуснее и, главное, быстрее, потому что на вилле в холодильнике нет ничего, кроме яиц и пива, и поэтому обязательно придется заезжать в месару – мясную лавку – и в супермаркет.
Обедали мы в Росе, в том ресторане, про который говорила Марина. Я съел вешалицу с оливками и белым хлебом, запив ее кружкой местного разливного пива «Никшичко». Марина порывалась выставить нам обещанную бутылку лозовача, виноградной водки, но мы сумели ее отговорить. От десерта мы отказались: во-первых, поеживаясь от мрачных взглядов сидевшего как на иголках Липатова; во-вторых, потому, что в одном из магазинчиков мы с Тавровым купили по бутылке вильямовки и монастырки – оранжевой на цвет от добавленного красного перца сливовой водки, таким образом решив вопрос с десертом.
Вильямовка с оливками – лучший десерт. В этом плане конкурировать с ней может только монастырка.
* * *
Наконец мы приехали на нашу виллу. Марина отправилась варить нам кофе, а мы расположились вокруг стола в гостиной. Липатов достал из пакета свое сокровище и осторожно выложил листы пергамента на стекло снятого со стены эстампа. Вдруг раздался стук металла о стекло.
– Что это? – вздрогнул я.
– Боже мой! – вскричал Липатов. – Да это не просто документ. Это – важный документ! К нему прикреплена свинцовая печать. Она лежала в доске, в специальной выемке под листами, поэтому я ее не заметил.
Липатов взял лупу и принялся изучать печать, отрывисто комментируя:
– Свинцовая печать, прикреплена шелковой нитью к документу. Печать двусторонняя… О боже! Да это печать папы Иннокентия Третьего, современника Энрико Дандоло!
Липатов осторожно уложил печать на стекло эстампа и нетерпеливо призвал:
– Смотрите, смотрите! Это не каждый видел. Подлинная двустороннняя печать папы Иннокентия Третьего!
Мы с Тавровым склонились над печатью.
– Вот! На одной стороне так называемая «апостольская печать»: изображения голов апостолов Петра и Павла с надписью S. РА S. РЕ, то есть «Sanctus Paulus, Sanctus Petrus». А с другой стороны – личная печать папы Иннокентия Третьего.
Липатов с волнением обвел нас горящим взглядом.
– Господа! Судя по печати, это беловой вариант документа, вышедшего из папской канцелярии Иннокентия Третьего, так называемый «in grossam litteram». А вот что он содержит в себе, покажет только текст.
Липатов внимательно рассмотрел пергамент в лупу и сказал:
– Это веллум.
– Что? – спросил Тавров.
– Веллум, иначе называемый велен. Высококачественный пергамент из шкур неродившихся или новорожденных телят. Он тоньше обычного пергамента, и хотя технологический процесс его производства такой же, как у пергамента, – с вымачиванием в известковом растворе и втиранием мела после сушки, – но велен значительно тоньше и белее. Велен прочнее и долговечнее бумаги и обычного пергамента, поэтому с конца двенадцатого века важные манускрипты всегда старались писать на велене. А акты английского и ирландского парламентов до сих пор издают на нем.
Липатов попытался карманным ножом разделить листы велена и вдруг с яростью воскликнул:
– Черт! Черт возьми!
Крик Липатова как лезвием полоснул по напряженным нервам.
– Что случилось? – всполошились мы с Тавровым.
– Его долго хранили в очень влажной атмосфере, и дерево не смогло уберечь велен от влаги. Если велен долго хранить при относительной влажности выше сорока процентов, то на нем часто заводится плесень или грибок. А в Боке-Которской всегда высокая влажность, даже летом. Надеюсь, что медные пластины пропитали велен окислом: видите – велен отливает зеленью? Тогда плесень и грибок не смогли бы размножаться, для них окись меди – яд. Но тут другая проблема: чернила. В Средние века чернила изготовляли из растений, богатых дубильными веществами: коры дуба, ольхи, ягод черники и так называемых «чернильных орешков». «Чернильные орешки» – это наросты на дубовых листьях в виде шариков, их обычно называют «галлами». Это убежище личинки дубовой яблоковидной орехотворки. Когда личнка превращается в насекомое, напоминающее осу, то оно вылезает из своего убежища и улетает. А опустевшие домики собирали и, так же как и кору, настаивали в кислом растворе – обычно в уксусе – около месяца, добавляя железные опилки. Поэтому такие чернила обычно называют железистыми или галлиевыми. Этот процесс длился почти месяц. Чтобы чернила лучше ложились на бумагу или пергамент, в них добавляли камедь, то есть смолу вишневого дерева. Такие чернила, в отличие от чисто растительных или минеральных, были более стойкими: мало выцветали и хорошо противостояли влаге.
