Ознакомительная версия.
Мне захотелось смутить его, и я храбро спросил:
– Может ли художник, сам себе не отдавая в этом отчета, сделать безбожный рисунок?
Вместо ответа Эниште-эфенди изящно взмахнул рукой, словно напоминая, что неподалеку спит ребенок, которого я могу разбудить. Я замолк.
– Совсем темно стало, – тихо, почти шепотом сказал Эниште-эфенди. – Зажжем-ка свечу.
Он зажег свечу от очага, и при ее свете я увидел на его лице непривычное горделивое выражение, которое мне очень не понравилось. Или это была жалость? Может быть, он все понял и считал меня подлым убийцей? Может, он меня боялся? Мысли вдруг совершенно вышли из-под моей власти: я с удивлением следил за ними, словно они принадлежали кому-то другому. Ковер на полу: в одном уголке пятно, похожее на волка; почему я раньше этого не замечал?
– Каждый хан, шах и султан, любящий книги и миниатюру, в своем увлечении переживает три поры, – заговорил Эниште-эфенди. – Поначалу он полон смелости, настойчив и любопытен. Книги нужны ему, чтобы снискать известность и уважение среди других владык. Это пора познания нового. Затем он заказывает книги уже ради своего собственного удовольствия, потому что научился получать наслаждение от созерцания рисунков. Это приносит ему всеобщее уважение, а в его библиотеке появляются книги, которые должны обеспечить повелителю бессмертную славу. Однако с наступлением осени жизни ни один владыка уже не мечтает снискать бессмертие в этом мире. Бессмертие здесь – это когда тебя помнит младшее поколение твоих современников, внуки. Такое бессмертие владыка уже обрел благодаря книгам, которые он нам заказывал, книгам, в которых записано его имя, а порой и вся история его правления. Состарившись, он начинает думать о том, как бы обеспечить себе в другом мире местечко получше, – и неизбежно приходит к мысли, что рисунки этому препятствуют. Вот что больше всего огорчает и пугает меня. Даже шах Тахмасп, который сам был хорошим художником и всю юность провел в дворцовой мастерской, с приближением старости стал испытывать угрызения совести, закрыл свою великолепную мастерскую, разогнал из Тебриза художников и раздал книги. Почему они все думают, что из-за рисунков перед ними будут закрыты врата рая?
– Вы знаете почему! Потому что помнят слова Пророка: в Судный день художники будут сурово наказаны Аллахом.
– Не художники, а творцы идолов. Это хадис[79], который приводит аль-Бухари[80].
– В Судный день созданные ими формы захотят ожить, – осторожно возразил я, – но ничего не получится, и тех, кто пытался это сделать, постигнут адские муки. Не будем забывать, что Творец – это одно из имен Аллаха в Священном Коране. Только Аллах может сотворить из ничего нечто, одушевить неодушевленное. Никто не должен с Ним состязаться. И величайший грех художника – притязать на то, что ты такой же творец, как и Он.
Я сказал это жестко, словно бросая Эниште-эфенди обвинение. Он взглянул мне в глаза.
– Тебе кажется, что мы пытались это делать?
– Нет, – ответил я и улыбнулся. – Однако покойный Зариф-эфенди, увидев последний рисунок целиком, стал думать именно так. Наука перспективы, говорил он, и прочие ухищрения европейских художников – это выдумки шайтана, желающего сбить нас с истинного пути. По его словам, на последнем рисунке лицо смертного с помощью европейских уловок изображено так правдоподобно, что у всякого, кто посмотрит на это изображение, само собой возникает желание пасть перед ним ниц, как это делают христиане в своих церквях. Он утверждал, что метод перспективы пагубен не только потому, что заставляет нас смотреть на мир глазами не Аллаха, а уличной шавки, но и потому, что, смешивая свои приемы с приемами европейцев, мы теряем свою чистоту и становимся рабами гяуров.
– Нет ничего чистого, – поморщился Эниште-эфенди. – Когда в какой-нибудь мастерской начинают появляться произведения чарующей красоты, от которой к глазам подступают слезы и по коже бегут мурашки, значит, в этой мастерской сошлось то, что раньше существовало порознь, – и возникло чудо. Красота, созданная Бехзадом и другими художниками Персии, появилась благодаря взаимовлиянию арабской и монголо-китайской школ. На самых красивых рисунках шаха Тахмаспа персидский стиль сочетается с туркменской чувствительностью. Отчего сейчас все только и говорят о мастерской индийского владыки Акбара? Оттого, что в ней художников поощряют овладевать европейскими методами. Аллаху принадлежат и Восток, и Запад. Да оградит нас Аллах от желания быть чистыми и избегать влияний!
Насколько мягким и ясным было лицо Эниште-эфенди при свете свечи, настолько же черной и страшной казалась его тень на стене. Говорил он разумно и справедливо, но я никак не мог ему поверить. Чувствовал, что он меня боится, и оттого боялся сам; я знал, что он прислушивается, не стукнула ли внизу калитка, не пришел ли кто-нибудь, кто спасет его от меня.
– Ты рассказал мне историю Шейха Мохаммеда из Исфахана, который, мучимый угрызениями совести, сжег огромную библиотеку лишь потому, что в ней хранилось несколько его рисунков, – снова заговорил Эниште-эфенди. – Я хочу поведать тебе ту часть этой легенды, которой ты не знаешь. Да, в последние тридцать лет жизни этот художник неустанно разыскивал свои рисунки. Однако, листая книжные страницы, он куда чаще наталкивался на рисунки других мастеров, которые подражали ему. Он увидел, что уже два поколения художников берут рисунки, от которых он отрекся, за образец; мало того, эти рисунки стали частью не только их памяти, но и души. Пока Шейх Мохаммед разыскивал и уничтожал свои собственные работы, молодые художники с восхищением их копировали, создавая все новые и новые книги: старик понял, что его рисунки распространились уже по всему миру. Год за годом рассматривая рисунки и книги, мы осознаём, что творения больших мастеров не только поражают нас здесь и сейчас, но рано или поздно меняют панораму нашей памяти. После того как работы художника и его манера становятся частью нашей души, они превращаются в мерило, с которым мы подходим к красоте всего этого мира. В конце жизни мастер из Исфахана не только стал свидетелем тому, как множатся уничтожаемые им творения, но и понял, что теперь все стали видеть мир таким, каким его видел когда-то он, и считать уродливым все то, что не похоже на рисунки, которые он делал в молодости.
Я не смог сдержать своих чувств и упал на колени – мне хотелось, чтобы Эниште-эфенди увидел, как я им восхищаюсь. Когда я целовал его руку, на глазах у меня выступили слезы; я понял, что он занял в моей душе место мастера Османа.
– Художник, – изрек Эниште-эфенди с благостным видом довольного собой человека, – должен работать, ничего не боясь, прислушиваясь к своей совести и руководствуясь правилами, в необходимости которых убежден. Его не должно волновать, что говорят враги, завистники и святоши.
«Однако сам-то Эниште-эфенди не художник», – подумал я, целуя испещренную старческими пятнами руку, и тут же устыдился этой дерзкой мысли. Ее словно насильно вложил мне в голову кто-то другой. И все же это правда, вы и сами знаете.
– Я их не боюсь, – объявил Эниште-эфенди, – потому что не боюсь смерти.
Кто такие «они»? Я кивнул, словно бы понимая, о чем он говорит, но в душе моей закипал гнев. Я заметил, что рядом с ним лежит потрепанный том «Книги о душе» Ибн аль-Кайима. Это сочинение, повествующее о приключениях души на том свете, очень любят выжившие из ума старики, желающие смерти. Среди письменных приборов, перочинных ножей, чернильниц и стаканов для перьев, расставленных на подносах и на крышке сундука, я увидел только один новый предмет, появившийся за время, что я сюда не приходил: бронзовую чернильницу.
– Давайте же докажем, что не боимся их! – смело призвал я. – Достаньте последний рисунок, пусть они увидят его!
– Разве тем самым мы не покажем, что придаем важность их наветам – настолько, что беремся опровергать клевету? Нам нечего страшиться, мы не сделали ничего дурного. Мне кажется, тебя тревожит что-то еще, иначе бы ты так не боялся.
Он погладил меня по голове, как отец сына. Я почувствовал, что слезы вот-вот снова брызнут из глаз, и обнял его.
– Я знаю, почему был убит несчастный Зариф-эфенди, – сказал я дрожащим от волнения голосом. – Он клеветал на вас, на вашу книгу и хотел натравить на нас приспешников ходжи Нусрета. Возомнив, что мы обольщены шайтаном и делаем безбожное дело, он принялся рассказывать об этом направо и налево, стал настраивать против вас других художников, работающих над книгой. Какая муха его укусила – не знаю. Может быть, дело в зависти, может быть, шайтан нашептал. Другим художникам стало понятно, что Зариф-эфенди твердо решил всех нас погубить. Можете представить, как все перепугались. И вот, когда Зариф-эфенди в очередной раз попытался настроить одного из художников против вас, нас, нашей книги, против искусства миниатюры, против всего, во что мы верим, тот потерял голову от испуга, убил подлеца и сбросил его тело в колодец.
Ознакомительная версия.
