- Из гостей?
- Со службы...
И это слово "со службы" вдруг отшатнуло мужчину, его красивое тонкое лицо передернулось, и Костя невольно сжал рукоять кольта.
- Премного благодарен...
Мужчина быстро пошел дальше. Но эта крылатка, эта шапка и эта быстрота. Не о нем ли говорила Поля? Не с Овражьей ли улицы?
- Гражданин, - крикнул Костя, - а ну, постой!
Но незнакомец завернул за угол, и тогда Костя побежал. Миновав дом, увидел, что тот человек скрылся во двор за торговыми рядами. Во дворе Костя растерялся. Разные пути вели из него. Один - на соседнюю улицу, другой - в подъезды дома, третий - в узкую горловину арки. Не Сынок ли это? Его охватил озноб. Улыбался ему... Ах ты, инспектор Пахомов...
Он окунулся в горловину арки. Под сводами гулко отдавались шаги. Осыпалась снежная пыль, высвечиваясь в лунных отблесках. За аркой начиналась улица, прилегающая к реке, к дровяным штабелям. За ними виднелись контуры вахрамеевской мельницы, дома, нагромождающиеся друг на друга. Где-то за заборами, ограждающими мельничные дома, услышал мерный похруст. Может, это был он, в крылатке, а может, просто подгулявший гость. Где-то вдруг запиликала гармонь, завизжали девицы, затрещали доски. Он вбежал во двор, прошел к двухэтажному деревянному дому. Дом тот самый, в котором жила баба Марфа. У нее тогда гулял Вощинин. Там его засек, вероятно, этот Сынок, если это был он. Не здесь ли он снова?
Где-то на втором этаже приглушенно звучали голоса. За тонкой занавеской окна выступали спины сидящих. Кто они?
Он вошел в подъезд, поднялся по лестнице, остановился, прислушиваясь. В коридоре было тихо. И вместе с тем внутренний голос как шепнул: не спеши, инспектор, проверь все. Открылась вдруг дверь, бросив на пол косой луч света. И тогда он прошел мимо стоявшего на пороге парня. За столом сидела грузная старуха, курила. Возле нее играли в карты трое парней в распахнутых рубахах. В одном признал Жоха. Две девицы с черными, накрашенными бровями спали, прижавшись друг к другу, на кушетке. На столе темнели бутылки вина. Было дымно от табака, было душно от винной вони. Тот парень, мимо которого прошел Костя, высокий и чубатый, двинулся за ним следом, спросил:
- Тебе чего?
Парни тоже оторвали головы от карт, мутными глазами уставились на инспектора. Первым пришел в себя Жох. Он бросил карты на стол и поднялся с трудом.
- А ты сиди, Жох, - попросил Костя, положив ему руку на плечо. - Я мешать не собираюсь... Просто обход делаю. Нет ли пьяных, нет ли драки...
- А у нас, товарищ инспектор, все тихо, - пролепетал Жох.
Высокий отступил, снова пошел было к дверям. Костя махнул ему рукой:
- Ну-ка, назад.
Он посмотрел на бабу Марфу, которая перестала курить и, не ворочая точно деревянной шеей, тревожно смотрела на него, на высокого парня, стоявшего у входа в каком-то напряжении.
- Кого-нибудь ждете?
Никто не отозвался сразу, лишь минуту спустя баба Марфа открыла щербатый рот, засмеялась:
- Кого ждать, к утру время идет.
Жох повалился на кушетку рядом с девицами, и одна из них, открыв глаза, спросила:
- Ну, пошли, что ли?
- Погодь, - отозвался Жох, - тут менты в квартире...
Проснулась и вторая, уставилась по-дурному на Костю. Он хотел было спросить ее, кто она такая, но тут услышал шаги в коридоре. Быстро встал у двери, вынул кольт, оглянулся на парней, шепнул:
- Всем молчок, стреляю без предупреждения...
Он совсем не думал, что кто-нибудь из них может вытащить наган, что кто-нибудь вытащит нож и кинется на него. Похоже было, что они ждали. Наверняка ждали человека в крылатке. Возможно, что тишина остановила перед дверью подошедшего. Сообразил, что не может быть тишины в комнате, где гуляет блатная компания. И вдруг застучал обратно. Костя выскочил в коридор:
- Стой! - закричал. - Стой!..
И побежал, прижимаясь к оббитым стенам. Он слышал, как где-то в конце коридора хлопнула тихим выстрелом дверь. И стук этот заставил его остановиться на миг, вскинуть нервно кольт перед собой, как бы защищаясь им. И на миг скользнуло в его душе чувство страха, отвратительного, не поддающегося воле и приказу. Оно осталось в нем от девятнадцатого года, когда белогвардеец целил в него из нагана, от банды Ефрема Осы, которая вела его на расстрел, от пожара, в котором горел однажды в сарае, подожженном кулаками...
И чтобы избавиться от этого страха, Костя выругался громко и снова побежал, даже спрятав кольт в карман.
В конце коридора открыл дверь уборной. Раскачивалось распахнутое настежь окно, и там, внизу, в сугробе, ясно были видны следы прыгнувшего вниз человека... Он тоже выпрыгнул из окна, выбежал на улицу. Была пустынна она, чернели стены мельницы, как башни замка, а за рекой горели, сияли огни ткацкой фабрики...
Тогда он поднялся снова по лестнице, вошел в квартиру. Компания одевалась, улыбаясь, переговариваясь. Жох вдруг полез обниматься и поздравлять с Новым годом.
- Так никого не ждали? - спросил Костя, оглядывая парней, девиц. Все дружно помотали головами. И ответила за всех баба Марфа тонким визгливым голоском:
- Все, кому надо было, все здесь, гражданин инспектор...
42
В двадцать четвертом году Костя перебрался из бывшей гостиницы "Америка" в комнату, выделенную ему административным отделом милиции. Это была одна большая комната в двухэтажном деревянном доме - широкая, с паркетным полом и двумя венецианскими окнами, выходящими на реку. Летом от воды тянуло сыростью и свежестью, зимой - несло снегом, и забор палисадника быстро заметало зубастыми сугробами.
Сюда теперь частенько приезжала мать из деревни, привозя сыну вместе с деревенской стряпней новости, заставляя невольно вспоминать избу, леса и речку, овины, луга, тополя возле избы, полные грачиных гнезд.
Сейчас она встретила у порога, синими детскими глазами оглядывая его, как незнакомого.
- Чай, с собрания?
- Какое там собрание, - ответил охотно. - Провожался... Извиняй, мама...
Быстро сбросил шубу, потирая застывшие от мороза руки, шагнул к столу, видя удивленный взгляд матери.
- Чудная, сирота-девчонка. Семнадцать всего-то, из голодбеженцев, а достойно живет, своим трудом.
Мать, раскрывая чугун из тряпья, пристально посмотрела на него.
- Жалею я, Костя, сироток-то. Пригласи к нам. Преснуху испеку. Поговорим. Может, ей утешенье нужно в чужом городе, одна, как перст, чай.
- Преснуху, - воскликнул он насмешливо, а про себя подумал с какой-то тайной, непонятной радостью: "Уж не женить ли она собралась меня на этой девчонке..."
За стеной, в соседней квартире, кто-то еще плясал, но, отяжелев от вина и еды, от новогодней суматохи, топал медленно и тяжело. Дребезжала балалайка, и под это мерное "тень-тень" он снял гимнастерку, оставшись в грубой солдатской нательной рубахе, положил на стол локти крепких по-мужски рук. А мать, подкладывая и подкладывая в миску тушеную капусту с гусем, говорила:
- И знать, нравится она тебе, Костяня, раз такой вот сегодня довольный. Бывает, черный, как чугун, а сегодня ангелочком прилетел на праздник.
Он не ответил, улыбнулся все так же задумчиво и мечтательно. Пройдя к шкафу, достал штоф, четырехгранный, с надписью по стеклу зеленого цвета: "Как станет свет, призвать друга в привет". Этот штоф достался ему трофеем от банды, орудовавшей в годы гражданской войны.
Налив из него водки себе и немного матери, сказал:
- Год какой выдался, мама, для всех нас...
Она подняла на него глаза, в них увидел он ту далекую, спрятанную тревогу, вечную тревогу за сына. Погладил ее руку, шершавую, обветренную, и тихо сказал опять:
- А меня даже простуда нынче обошла стороной...
И увидел теперь этот темный коридор, полный запахов пирогов, винного настоя, в котором летел бесшумно с ножом в кармане тот неизвестный. Мать как бы тоже поняла, о чем сейчас думает он, что вспоминает, - заплакала вдруг.
- Ты о чем? - спросил он, почувствовав, что опять стал совсем мальчишкой, тем, который без спросу уходил в леса, в город, который дрался остервенело с парнями соседних деревень, возвращаясь домой с разбитым лицом.
- Так это я...
Она вытерла рукавом лицо торопливо и вскочила с табурета, загремела в столе:
- У меня же еще пироги... Ешь, да пить чай будем.
Содержимое стопки она только понюхала, а глаза вдруг засияли, точно захмелела от одного запаха. Попросила неожиданно и с виноватой улыбкой:
- И все же ты приведи ее... Только упреди, замешу тесто, Костяня.
Он смеялся долго, хлопая себя по коленям.
- Нет, и смешная же ты у меня, мать. Незнакомый человек совсем она мне, а ты тесто... Девушек зовут в кино, на танцы. А ты сразу на пироги.
Он покачал головой, сев на кровать, мучаясь, стянул сапоги. Лег, как был, в брюках, нательной рубахе:
- Ухожу на утре в засаду. Коль задремлю, через пару часов толкни.
Он никогда не скрывал от матери, куда и зачем идет.
Она потопталась немного, собрав посуду со стола, прилегла на койку. Щелкнула выключателем, и сразу же в комнату сквозь занавеску хлынул на паркетный пол густой сноп лунного света. Заплясал, заиграл едва заметно. Засияла печь белыми изразцами, вспыхнули снежинками искры на медных чашечках душника. Он лежал, прислушиваясь к затихающей сутолоке праздника в этом большом коммунальном доме. Вверху двигали стульями, наверное, после гостей. За стеной все бренчала балалайка. Во дворе кто-то ходил, и слышался голос, распевающий песню, слова были непонятны. И представлялось ему, что Поля там, за окном. А он рядом с ней, молчаливый. Почему всю дорогу молчал он? Взять ее под руку, заглянуть в лицо. Ладонями провести по щекам, румяным от мороза. А все казалось, что ведет он воровку на предмет составления протокола.
